You are warmly invited to join a meeting and discussion that will shed light on
Resistance and solidarity against repressions in Russia
which will take place on Thursday, May 18, at 4 pm at the associative Turgenev Russian Library (11 rue de Valence, Paris)
Participants : Maria Menshikova, doctoral student in Slavic studies (Bochum, Germany), editor of a student newspaper in Russian Doxa, Yana Teplitskaya, mathematician, former member of the Public Monitoring Commission (civic prison observatory) in Petersburg (2016-19), Nadezhda Skochilenko, the mother of artist Aleksandra Skochilenko, political prisoner accused of anti-war counter-propaganda.
Moderator: Alexander Bikbov, sociologist and specialist in citizen protest, associate member at CERCEC.
Presentations and discussion will be held in English.
В уже далеком 1999 году, когда по пыльным стенам Института социологии РАН теснились уродливые приземистые сейфы с секретными ротапринтами поздней советской эры, в тех же стенах готовился к выходу сборник “Пространство и время в современной социологической теории“. Интеллектуальная революция грезилась возможной, почти неизбежной. И одним из имен этой революции был Пьер Бурдье. Казалось, достаточно дополнить имевшееся в избытке вдохновение рабочим усилием, чтобы оставить далеко позади решительно опрокинутый и мелко конвульсирующий строй бюрократический науки. С тех пор миновало несколько эпох.
Вскоре после выхода сборника сейфы были беспощадно выпотрошены и свезены в утиль, со стен Института постепенно исчезли выцветшие наивные обои, а административный этаж, ремонтом которого открылась эра московского академического благополучия, облицевали темно-зеленой банной плиткой и украсили доской почета с глянцевыми фотографиями в цвете. Перемены затронули не только институциональные поверхности.
Социальные исследования ощутимо сдвинулись в направлении технической экспертизы. Социологи стали теоретически искушеннее, перестав бравировать через запятую длинным списком имен, который в 90-е воплощал собою внезапную современность, упавшую на нетерпеливые плечи массивным сияющим ожерельем. Утилитарные марш-броски через джунгли нормативности: гражданского общества, среднего класса, инновационных реформ, – дисциплинировали коллективное мышление куда действеннее, чем десятилетие перманентной революции переводов. Обязывающую роскошь современности на время этих операций нередко перекладывали в задний карман, но не забывали снова демонстрировать ее друг другу во время передышек.
Социологи сделались профессиональнее, интеллектуальнее, критичнее и циничнее. И вся эта искушенность, в конечном счете, не привела к разработке страховочного механизма против начавшейся позже войны, нескольких войн. В этом отношении российские социальные и гуманитарные науки сохранили разительную наивность.
В уже далеком 1999 году термин “колониальная социология” из текста Пьера Бурдье, которым открывается сборник, звучал экзотическим, почти неверным эхом другой реальности. На фоне неразобранных руин и все еще запертых сейфов советского административного порядка он был просветом в неопределенность: цеплял взгляд, хотя в общей композиции текста выглядел скорее предлогом для сжатой демонстрации общего схематизма поля науки. “Национальная” и “центральная” наука, с которой Бурдье соотносил “колониальную”, куда нагляднее резонировала с недавними перипетиями бывших советских дисциплин, превратившихся в российские.
В отличие от этого, для многих исследователей, перед кем Бурдье выступал в еще более далеком 1975, колониальная наука представала реальностью предельно осязаемой. Она не сводилась к анонимным демографическим сводкам о составе населения Алжира или Марокко, кратким справкам о состоянии сельского хозяйства в Тунисе и торговой статистике (бывших) французских колоний. Не была она и высказыванием лишь “с той стороны баррикад”. Многие участники конференции: этнографы, социологи, экономисты, – были непосредственными создателями обширного корпуса знаний о населении и благах территорий, которым национальная администрация интересовалась с целью управлять. И вызов деколонизации, нераздельно политический и интеллектуальный, звучал приглашением к ответственной саморефлексии.
Само выступление не принадлежит к наиболее сильным высказываниям Бурдье применительно к случаю. Он в самом деле обращается здесь к колониальному знанию, больше иллюстрируя работу аналитического инструментария поля науки, чем препарируя с его помощью материю колониализма. Неоднократно упомянув колониальную “науку” в осуждающих кавычках, он обращается с неожиданно суровой методологической критикой к тем историкам, кто не желает всерьез исследовать условия производства этой “наукой” систематических ошибок – в первую очередь эпистемологических, а не политических. Самоцензура предстает у него результатом исключительно социальной и образовательной регламентации, но не полицейского или политического насилия. Все это указывает на то, что Бурдье предлагает свой эскиз уже из перспективы постколониального примирения, а не острого противостояния. Тем не менее, в его выступлении есть несколько важных пунктов, которые сегодня обладают для нас куда большим смыслом, чем в далеком 1999 году.
(Текст выступления Бурдье на конференции по истории и социологии колониальной науки приводится ниже. Перевод повторно сверен с французским оригиналом и незначительно исправлен с целью восстановить важные смысловые нюансы.)
За несколько эпох, миновавших с момента публикации русского перевода, некоторые установки советского культурного консенсуса, все еще сохранявшиеся к концу 1990-х, не были пересмотрены всерьез. Попытки эксплицировать их в пространстве науки неизменно встречали опасливое сопротивление. В числе таких установок оказались колониальные элементы российской и советской культуры, соприродность российских социальных наук государственной администрации, латентный социальный и патентный этнический расизм российского образованного класса. Война превратила этот пересмотр в неотложную задачу. Раньше или позже вопрос о деколонизации прежней советской территории, а вместе с ней и культуры, перестанет быть исключительно политическим. То есть его перестанут адресовать только к “ним” – к фигурам военного и экономического господства. И обратят на себя и на “нас” – интеллектуальных работников, производящих доминантную культуру.
L’effet des années 1990 : une décentralisation intellectuelle
Les programmes internationaux d’aide à la publication : une présence structurante et une contre-offre éditoriale ○ Le programme français « Pouchkine » et la révolution poststructuraliste ○ Le programme « Translation Project » de Georges Soros et l’esprit du compromis ○ L’effet de club et la réglementation du marché
L’économie et l’expertise des traductions dans le pôle restreint ○ L’usage programmatique des traductions dans les réseaux intellectuels ○ Une trajectoire exemplaire d’un éditeur intellectuel : trois vies dans le marché de livres ○ Produire les traductions en SHS : entre la capitalisation du marché et l’ascèse professionnelle
Suspendre les pressions commerciales sur le marché éditorial
Français
Le flux des traductions des textes étrangers en sciences humaines et sociales est l’un des facteurs principaux de la transformation des espaces éditoriaux et académiques russes dans les années 1990-2000. Le démantèlement des structures soviétiques de contrôle idéologique et économique de l’imprimé met fin au monopole des grandes maisons d’éditions et ouvre l’espace des possibles aux petits éditeurs qui s’installent triomphant sur le pôle de production restreint du marché en devenir. L’analyse de cet espace qui se structure au cours de la vie d’une génération d’éditeurs et de traducteurs interroge plusieurs variables qui prédéterminent le choix d’auteurs et de titres à traduire vers le russe. L’article met en lumière le rôle du soutien financier apporté par des intermédiaires internationaux et des mécènes privés sur la structuration et la professionnalisation du nouvel espace éditorial russe. À travers l’analyse des stratégies et des trajectoires professionnelles de plusieurs maisons d’édition durant les trente dernières années, l’enquête retrace les étapes cruciales de l’évolution du marché des traductions en Russie en lien avec les transformations politiques, économiques et culturelles du pays.
English
The matrix of an intellectual revolution: the market of translations in humanities and social sciences in Russia after 1990
The flow of translations of foreign texts in the humanities and social sciences is one of the main factors in the transformation of Russian publishing and academic spaces in the 1990s. The dismantling of the Soviet structures of ideological and economic control of the printed word put an end to the monopoly of the big publishing houses and opened up the space of possibilities to small publishers who triumphed in the small production pole of the emerging market. The analysis of this space, which is structured in the course of the life of a generation of publishers and translators, questions several variables that predetermine the choice of authors and titles for translation into Russian. The article highlights the role of financial support from international intermediaries and private patrons in the structuring and professionalization of the new Russian publishing space. Through an analysis of the strategies and professional trajectories of several publishing houses over the last thirty years, the study traces the crucial stages in the evolution of the translation market in Russia in relation to the political, economic and cultural transformations of the country.
Depuis plus d’un an certains journalistes posent innocemment une question aux experts : ” Pourquoi en Russie il n’y a pas de résistance à la guerre et au régime répressif ?” C’est un genre de questions qui contient déjà une réponse à moitié faite. Et cette demi réponse est plutôt trompeuse, car elle présume une forme unique de résistance qui est la grande manifestation de rue. Ce qui est vrai, dans le contexte des répressions actuelles (qui n’ont pas encore atteint son apogée), les manifestations de rue ne sont pas d’actualité. Mais signifie cela que la résistance n’existe pas, ou juste qu’elle prend des formes moins visibles de l’extérieur ?
D’autres journalistes, qui assument la diversité d’expériences politiques, posent une question plus précise : ” Quelles résistances existent-elles aujourd’hui en Russie ?” C’est là où un échange substantiel et informé s’établie.
Les journalistes et les équipes de France Culture appartiennent à la deuxième catégorie, sincèrement curieux, ouverts à la diversité d’expériences et réalisant des émissions à la base d’un travail important de préparation. Le résultat est tout simplement une possibilité d’avancer en direction de la réalité russe, plus clairement visible et mieux compréhensible. Je suis content de pouvoir contribuer à cet avancement.
Voici deux émissions réalisées par France Culture, séparées d’un an.
La première traite directement des pratiques et des forces de résistance en Russie durant la guerre, dans le régime répressif :
et fait partie de l’émission Les Enjeux internationaux.
La deuxième (qui était la première à l’échelle temporale) est un double entretien qui s’approfondie dans la rationalité belliqueuse du Kremlin et qui reste pertinente :
В статье “Травма неомеркантилизма и задачи новой культуры“, опубликованной в сборнике “Перед лицом катастрофы”, я показываю, как военная экспансия следует за спазмом властной коммуникации, в котором обостряются тенденции последнего десятилетия.
В первую очередь, это обратная мутация неолиберальной модели “эффективного” российского капитализма в более архаичную неомеркантилистскую форму: она подчинаяет политическое воображение наваждению территорией. В ходе этой мутации служебный традиционализм, прежде вторичный в гонке за эффективностью и рентабельностью, обретает самостоятельность и диктует внешнеполитическому действию открыто захватническую рациональность.
Во-вторых (одновременно), это интоксикация бюрократических структур идеями исключительности и фантомной обиды, которыми из своих темных углов заполняют публичное пространство крайне правые дилетанты, боевики и проповедники. Сами они редко добиваются карьерного успеха в госаппарате в обмен на предлагаемый товар, но обеспечивают профессиональных управленцев идейной маскировкой неприемлемого ультракапитализма. Истощающаяся экспертная и правительственная коммуникация обнажает этот эффект, усиливая его.
Наконец, это разрастание сети “нейтральных” культурных и экспертных институтов, которые становятся местами встреч между миром госуправления и ультраправой нишевой публицистики. Оно происходит одновременно с репрессиями общественных ассоциаций и центров гражданской контрвласти. Культура деградирующего институционального компромисса снабжает националистические провоенные альянсы формальной легитимностью по мере того, как зона такого компромисса разрастается под брезгливое или испуганное молчание интеллектуального класса.
Dual sided population management in Russia and how the war boosts social inequalities. From regional and ethnic breaks to antiwar migration and psychotropic drugs.
The neo-mercantilist character of the current Russian regime fits problematically the neo-liberal rationality. The capitalism is still there, although back to its more archaic form.
An overly simplifying geopolitical reading (NATO vs Russia) blocks the view of the relational structures in Russia causing the war.
Three major forms of anti-war resistance in Russia, a concise list of tactics, from silently taken medical certificates to Molotov cocktails against enlistment offices.
European sensibility, individual assistance and the need for associative structures to process the trauma of the perpetrator society.
The discussion at the Festival of social sciences Allez Savoir 2022 (September 24th, Marseille) was held in French. In the video subtitles in English and in other languages could be switched on.
Participants
Alexander Bikbov, sociologist, associate fellow at CERCEC (EHESS/CNRS)
Alexandra Koulaeva, historian, independent researcher
Isabelle Thireau, sociologist, research director at CCJ (CNRS)
The management of collective time, the base of socialist planning, follows a historical transformation going from a meticulous regulation of workers’ gestures in the 1920s to leisure activities organized in the 1960s according to scientific studies. Exported to the Eastern bloc, from Poland to China, the Soviet model provokes a keen interest among French and European state managers, while the ‘bourgeois’ models of forecasting are adapted in the USSR. In this way, the state interest to control time goes beyond the well-drawn border between the political regimes of the East and the West. The discussion introduces into transformations of the governmental relationship to productive and spare time which mark different periods of the communist project, having a constant echo and striking similarities in France and internationally. A closer look at the original adaptation of Taylorism in the USSR and at controversial biographies of its bearers, as well as at the stateization of leisure time, offer a new view of historical discrepancies between socialism and capitalism.
“La gestion communiste du temps, modèle en devenir”, table ronde au Festival des sciences sociales Allez Savoir 2022, Marseille
La conscienza cresce in Russia che la guerra contro l’Ucraina è una disgrazia. La società è in gran parte schiacciata dalle disuguaglianze ma i focolai di dissidenza e resistenza, sottotraccia, non si spengono. Un’analisi delle dinamiche della società russa dal febbraio 2022: la guerra come la macchina delle disuguaglianze, le forme di consenso e di resistenza che genera.
La società ucraina esiste
La crisi di coscienza dei russi
La guerra ha portato distruzione anche in Russia
Il lavoro degli esuli e di chi è rimasto
Una società controllata e censurata ma non schiacciata
Un regime neomercantilista: la guerra è potere per la nazione
Après la mort de Staline, en 1953, la réouverture de l’Union soviétique à l’international permet la naissance et l’institutionnalisation progressive d’une sociologie qui intègre des apports des sciences sociales américaines, sous la surveillance du marxisme orthodoxe. Cet article décrit le développement et les crises de cette sociologie jusqu’au début des années 1970. L’auteur propose ensuite une ouverture synthétique sur les périodes ultérieures, jusqu’à celle de la Russie de Poutine. L’analyse s’attache particulièrement à l’ambiguïté qui caractérise les relations de la sociologie soviétique avec les autorités politiques. Et montre l’hybridation entre deux raisons d’État contradictoires et portées par des fractions opposées de l’appareil du Parti communiste : l’une, héritée de l’ordre politique stalinien, consiste en une pédagogie hégémoniste des masses reposant sur une doctrine des classes sociales opposant les sociétés socialistes et bourgeoises ; l’autre a un rapport direct avec les fonctions expertes de la gestion des populations. Sous tous ces rapports, la sociologie soviétique et russe donne à voir, de façon particulièrement visible, un trait général et structurant de la discipline : la cohabitation, souvent tendue, d’un pôle critique, aux prises avec l’autorité politique, et d’un pôle plus professionnalisé, tourné vers des usages « utiles » des méthodes et des connaissances sociologiques.
English “A governmental vagary”: Soviet sociology between enticement and repression
Following the death of Stalin in 1953, the Soviet Union’s rekindling of international relations fostered the genesis and gradual institutionalization of a sociological discipline reflective of inputs from the US social sciences while being constrained by orthodox Marxism. This article traces the expansion and crises of this discipline until the 1970s. It then briefly sketches subsequent developments, up to Putin’s regime. It underscores that the ambiguous relationship between Soviet sociology and political authorities reflected the hybridization of two contradictory “raisons d’État” (reasons of state) fostered by competing fractions of the communist party. The first, inherited from the Stalinist political order, propounded a hegemonic pedagogy of the masses, leaning on a doctrine of the social classes opposing socialist and bourgeois societies. By contrast, the second fostered sociology’s function as a population management expertise. These tensions within Soviet and Russian sociology constitute a petri-dish of a wider structuring feature of the discipline: the often-strained cohabitation between a critical pole grappling with political authorities, and a more professionally oriented pole engaged in “useful” usages of sociological methods and knowledge.
о том, как с 1950-х культура включается в государственное администрирование, ведомое интересом правительности (gouvernementalité) по разные стороны “железного занавеса”, как новые культурные институции с их эмансипаторной этикой перерастают утилитарную модель управляемого прогресса, что председатель французского Госплана мог обсуждать с Клодом Леви-Стросом, какая связь между позднесоветскими творческими кочегарками и “паразитарной” теорией интеллектуального труда Фрейдсона, как государственная политика культуры с 1990-х стирает различие между профессиональным этосом науки и искусства (и почему научные институции все же более инерционны), какова роль длительности в антропологии культурного производства, по каким причинам институциональные модели второй половины XX века по-прежнему остаются моделью будущего, и какие опасные тенденции станут частью политики культуры после 2024, если не уделить им внимания сегодня, в инициативах профессиональной самоорганизации.
Методология, введенная в “Грамматике порядка” (2014) для реконструкции политического горизонта понятия “научно-технический прогресс”, отслеживает формирование и циркуляцию смыслов в пространстве публичного и профессионального высказывания 1950-90-х. Преимущество обращения к корпусу публично доступных источников, прошедших через механику цензурного отсева, заключается в его открытости современникам и, как следствие, в наглядности его использования для руководства населением. Наблюдения, сделанные на этом материале в книге, отсылают как к административным (отраслевым и бюджетным) практикам руководства, так и к демонстративным (педагогическим и аргументативным) функциям понятий, которые достраиваются фракциями экспертов, конкурирующими за их “верное” использование. Как событийно и структурно меняется семантическое пространство при перемещении от публичного корпуса текстов к архиву административных дискуссий и решений, которым в каждый момент распоряжается крайне ограниченный круг участников? Какие методологические эффекты отмечают переход от национального корпуса источников к международному, сталкивающему семантики времени и прогресса, создаваемые по разные стороны “железного занавеса”? Дискуссия будет опираться на V главу “Грамматики порядка”, посвященную политической и административной конструкции “научно-техническому прогресса” в СССР, и доклад Александра Бикбова, отражающий тематику текущих исследований.
