о том, как с 1950-х культура включается в государственное администрирование, ведомое интересом правительности (gouvernementalité) по разные стороны «железного занавеса», как новые культурные институции с их эмансипаторной этикой перерастают утилитарную модель управляемого прогресса, что председатель французского Госплана мог обсуждать с Клодом Леви-Стросом, какая связь между позднесоветскими творческими кочегарками и «паразитарной» теорией интеллектуального труда Фрейдсона, как государственная политика культуры с 1990-х стирает различие между профессиональным этосом науки и искусства (и почему научные институции все же более инерционны), какова роль длительности в антропологии культурного производства, по каким причинам институциональные модели второй половины XX века по-прежнему остаются моделью будущего, и какие опасные тенденции станут частью политики культуры после 2024, если не уделить им внимания сегодня, в инициативах профессиональной самоорганизации.
Методология, введенная в «Грамматике порядка» (2014) для реконструкции политического горизонта понятия «научно-технический прогресс», отслеживает формирование и циркуляцию смыслов в пространстве публичного и профессионального высказывания 1950-90-х. Преимущество обращения к корпусу публично доступных источников, прошедших через механику цензурного отсева, заключается в его открытости современникам и, как следствие, в наглядности его использования для руководства населением. Наблюдения, сделанные на этом материале в книге, отсылают как к административным (отраслевым и бюджетным) практикам руководства, так и к демонстративным (педагогическим и аргументативным) функциям понятий, которые достраиваются фракциями экспертов, конкурирующими за их «верное» использование. Как событийно и структурно меняется семантическое пространство при перемещении от публичного корпуса текстов к архиву административных дискуссий и решений, которым в каждый момент распоряжается крайне ограниченный круг участников? Какие методологические эффекты отмечают переход от национального корпуса источников к международному, сталкивающему семантики времени и прогресса, создаваемые по разные стороны «железного занавеса»? Дискуссия будет опираться на V главу «Грамматики порядка», посвященную политической и административной конструкции «научно-техническому прогресса» в СССР, и доклад Александра Бикбова, отражающий тематику текущих исследований.
Молодой художник Христо Явашев, бежавший из социалистической Болгарии в Вену, обосновался в Париже в 1958 году. Его карьера художника, совместная с женой Жанн-Клод Дена де Гийебон, была выстроена на приеме упаковки объектов, поначалу интерьерных, впоследствии — уличных, далее — монументальных. В повторе приема воспроизводился акт гибридизации двух миров, долгое время разделенных политическим «железным занавесом»: яркой потребительской эстетики предрождественских продаж в американском department store и циклопического украшения коммунистического города к революционным праздникам. Как и в этих двух событийных контекстах, упаковки памятников и известных публичных мест были по преимуществу кратковременными. Через сутки, две недели или месяц городские локации приобретали прежний вид.
Монументальная обертка каждый раз финансировалась из средств художников, за счет продаж малых произведений, сувениров и оберточной материи из предшествующих проектов. То есть «прикладные» работы и остатки демонтированных больших в течение нескольких лет перед новой акцией инвестировались во все более фундаментальные, одновременно капитализируя реноме художников. Радикализм проектов заключался, таким образом, в масштабе подготовки, модели взаимодействий и объеме рациональной документации (в подражание урбанистике), а не в политической остроте единовременного жеста по переприсвоению городского пространства. В отличие от акционистов, после первой конструкции на одной из парижских улочек, Христо и Жанн-Клод действовали легально, согласуя масштабные упаковки с городскими властями и культурными институциями.
В центре методологической реконструкции — понятие испытания (épreuve / trial / test), наделенное важной функцией во французских социальных исследованиях. Сегодня этот инструмент используется далеко за пределами социологии науки и судебной практики. Став визитной карточкой прагматистского подхода в 1990-е (Латур, Болтански и Тевено, Шаторейно, Додье), épreuve задействовано уже в исследованиях Бурдье и Пассрона 1960-х, как и в более поздних исследованиях школы Бурдье (Шампань и Маркетти, Сапиро). Статья знакомит с моделями испытания, которые вводят эти две конкурирующих школы, и обсуждает ограничения, вызванные их последовательным сдвигом к публичному скандалу в институционально устойчивой среде. Описание нормативных сбоев в «транзитных» обществах и тестовых практик в гражданском протесте позволяет обоснованно восстановить более широкую методологическую рамку. Категория радикального испытания помещает в поле анализа одновременно проблематичные для акторов институциональные условия и их собственное уязвимое «я».
Abstract
The article discusses the use of test / trial as a research tool proposed by different versions of sociology, namely by genetic structuralism owing to Pierre Bourdieu and by pragmatic approach assembled around the work of Luc Boltanski and Laurent Thévenot. The inquiry is contextualized in the author’s study of civic mobilization in Russia taking into consideration sustainability and contingencies of institutional frameworks which shape different types of test. A series of publications produced by both sociological currents and employing the concept of trial is examined in order to retrace its actuation in several research contexts. A special attention is granted to a problem of social structures in which test results are resumed. For this purpose, a more attentive reading is offered to Patrick Champagne’s and Dominique Marchetti’s paper on the affair of ‘contaminated blood’, and to the book by Nicolas Dodier on outcomes of AIDS epidemic. The results let conclude on the compatibility of pragmatic approach with the Foucauldian concept of dispositive, as well as on methodological implications of field theory in study of trials. Making use of examples from Russian protest movement, the article proposes to complete the typology of tests and to account radical tests which target the abnormal reality and the problematic self together with more conventional public trials and controversies mediated by sustainable institutions.
Что еще читать по этой теме: Александр Бикбов. Самоиспытание протестом// Художественный журнал, №91, 2013.
На русском языке вышел текст, в котором социолог Лоран Бонелли объясняет, как невидимые обычно жертвы полицейских, «известные не с лучшей стороны», получают все больше публичного внимания и признания. Не в США и не в России, а во Франции, на «земле прав человека».
Почему сегодня эта проблема «вдруг» попала в центр публичного внимания? Не потому ли, что полицейские убивают во Франции в среднем 16 человек в год, начиная с мирного 1977? Или потому что свирепость и произвол, которые полицейские прежде позволяли себе на «неблагополучных» окраинах крупных французских городов, можно теперь наблюдать в самом их центре, при разгоне Желтых жилетов и гражданских протестов? Возможно, не последняя причина — в том, что французский парламент едва не принял закон, при помощи которого пытались запретить публикацию видео с произволом и насилием полицейских? А может быть потому, что на французской публичной сцене более заметную роль стали играть ассоциации родственников жертв и сочувствующих, которые ведут достаточно успешные общественные кампании? Все эти обстоятельства, безусловно, вносят свой вклад: они сделали заметной проблему, о которой в республиканской Франции обычно не принято говорить вслух.
Afin de comprendre les écarts importants de la performance institutionnelle en Italie, d’une administration régionale à l’autre, Robert Putnam, Robert Leonardi et Raffaella Nanetti ont mis en place une excellente expérience sociale qu’ils décrivent brièvement dans leur livre Making Democracy Work. Ils ont destiné aux administrations de différentes régions les mêmes demandes fictives, par voie postale, et ont comparé le temps que les destinataires ont pris pour y répondre (ou pas), ainsi que la structure des réponses. Cela a donné aux chercheurs un aperçu synoptique de la sensibilité (responsiveness) bureaucratique dans le pays entier.
L’expérimentation sociale qui fait l’usage de la poste a une belle tradition. Les expériences les plus célèbres remontent aux années 1960, réalisées par Stanley Milgram et son équipe, suivant une technique de la “lettre perdue”. Les membres de l’équipe laissaient des enveloppes adressés aux destinataires socialement marqués (une association médicale, un parti communiste ou nazi, un individu inconnu) dans différents quartiers des grandes villes : dans des boutiques, cabines téléphoniques, à côté de voitures. L’adresse a été toujours la même, celle du laboratoire de Milgram. La proportion des lettres arrivées à destination, suite à leur “perte” contrôlée, a permis d’observer la géographie urbaine latente se référant à la solidarité des habitants avec les destinataires inconnus, un effet variable selon les quartiers, jamais neutres dans leur composition économique et raciale.
Le réconfinement actuel a donné un nouveau goût (et pas toujours le meilleur) aux interactions à distance, ce qui pousse à leur rendre un peu plus d’intensité. C’est ainsi que j’ai décidé d’invertir le sens des expériences postales classiques et de tester les marges de tolérance admises par une institution publique qui se penche aujourd’hui vers l’esprit de diversité et de créativité sur le marché des services.
Méthodologie
L’expérience consiste à commander un service auprès d’une institution publique dont la présentation peut être modifiée (personnalisée) par l’usager recevant ainsi un sens critique sans être injurieux. Depuis l’été 2019, la Poste offre un service d’impression des timbres personnalisés qu’elle restitue aux auteurs-usagers. Le client ajoute un image qui lui va par le biais de l’interface web, et la Poste l’encadre en le transformant en un timbre postal authentique.
Активизм, этика и онлайн: как переиграть соцсети и цифровые платформы?
Разговор с социологом и исследователем активизма Александром Бикбовым, иллюстраторкой, интерсекциональная феминисткой, авторкой канала nixelpixel Никой Водвуд, художницей и фем. активисткой Дашей Серенко и участником левой активистской сцены 2000-2010-х Сашей Бидиным: об онлайн и офлайн режимах активизма. Обсуждаем, что изменилось в активизме за последние 20 лет, как активисты могут переиграть социальные сети и в чем отличия этики взаимодействия лицом к лицу от взаимодействия в онлайн.
или почему сердечный приговор — неподходящая замена научной критике
Интеллектуальный скетч Гегеля «Кто мыслит абстрактно» закручивается вокруг одной сцены. Осужденного преступника ведут на казнь и кто-то в толпе восхищается: «А он красавец!» Толпа возмущенно шикает: «Как можно, это же убийца!» Абстрактному разуму очевидно, что убийца не может быть красивым, а заметивший в нем красоту наверняка сам — типичный разложенец. Философ настаивает на обратном. Абстрактное мышление отталкивает Гегеля деспотической готовностью абсолютизировать в предмете только одно качество и «называнием такого качества уничтожать в нем все остальное».
Социолог культуры порой оказывается в роли такого преступника, чей путь сопровождается суровым и зачастую абстрактным осуждением. Может казаться, что коллизия разрешилась десятки лет назад, и атаковать социологию за непочтительное нарушение сакральных границ сегодня попросту архаично. Но нет, спор продолжается в той мере, в какой некоторые дисциплинарные установки воспроизводятся в форме групповой морали. Здесь абстрактному разуму даже не обязательно знакомство с деталями социологической работы. Достаточно сердечной уверенности, будто само слово «социология» происходит от вульгарного социологизма. И когда менее предвзятый читатель вдруг восклицает: «Глядите, а ведь на самом деле социология многое хорошо объясняет!», — его могут урезонить или даже попугать во имя высших абстрактных идеалов.
Три пункта осуждения
Реплика Михаила Немцева о моей книге «Грамматика порядка» и методологии Бурдье — самая свежая по времени реприза давнего сюжета. Без обиняков осуждая редукционизм исторической социологии и социологии философии, коллега воспроизводит некоторые «классические» упреки и возражения от лица легитимной культуры. Ответом на эти упреки рискуют стать аргументы, которые также были озвучены уже не раз и не два. Я рассчитываю избежать элементарного повтора. Но возврат к пройденному иногда просто необходим.
Эфемерность высказывания в социальных сетях придает интеллектуальному (о)суждению двойственный характер, добавляя важные детали к ранним дебатам, которые велись на других media. Особенность фейсбука состоит в том, что он избавляет говорящего от полной профессиональной ответственности, но также оставляет возможность проговорить допущения и мотивы, нередко изымаемые из более «гладких» форм академического письма. Именно это, даже больше, чем сам обвинительный вердикт, придает очередному эпизоду суда над социологией познавательный интерес.
В посте и последующих комментариях Михаила Немцева звучат три основных упрека:
По мнению Михаила, Пьер Бурдье в «Политической онтологии Мартина Хайдеггера», Александр Бикбов в «Грамматике порядка» и Егор Соколов в статьях о Мамардашвили демонстрируют общий порок. Они не читают философских текстов и пренебрегают содержанием, которое определяет смысл философского высказывания. Эти редукционисты высокомерно сводят любую мысль к «социально-политической ситуации самих философов, и институтов, где они работают». Такой вердикт попросту ошибочен, и чуть дальше я поясню, почему.
В этюде о Париже, столице XIX столетия, Вальтер Беньямин отмечает новые сопряжения, преобразившие город за этот век. Железные конструкции приобретают роль несущих в архитектуре, соблазн пейзажными и социальными панорамами генерирует новые свойства взгляда, наводнение города толпами и машинами сообщает ему утопическое измерение. Барочная фантасмагория товарного изобилия лавок и пассажей дополняется стратегической линейностью проспектов, которая служит подавлению городской самоорганизации, и ростом квартплаты, оттесняющей пролетариат в пригороды.
В этих сопряжениях новая социальная организация передается «зубчатыми колесами страстей» архитектурным моделям, в которых запечатлена греза о будущем. Следует заметить, это не только функциональные пассажи и вокзалы, притопленные городской повседневностью. Это также неутилитарные и триумфальные формы, которые приподнимаютcя над повседневным. По истечении десятилетий именно они становятся будущим-из-прошлого. Сегодня они образуют историческую и туристическую разметку городского пространства, его атмосферные landmarks.
Привычная летняя сцена в Люксембургском саду: «разрешенные» лужайки заполняет отдыхающая публика. Скрытая переменная: полиция проводит воспитательные беседы с пожилыми на лавочках о сохраняющейся опасности коронавируса.
Севастопольский бульвар
2 июня мэрия Парижа разрешила кафе снова открыться, захватив часть уличных пространств. С первого дня импровизированные терассы заполнились изголодавшимися по публичности посетителями, словно вместе с пространственными ограничениями простым декретом отменили и сам вирус. В шаге от бурно оживших кафе — под дверями заведений, не сумевших открыться — продолжается хрупкая жизнь, сконструированная бездомными во время изоляции.
Проспект Терн
Буржуазные кварталы сохраняют показательную двойственность в отношениях с эпидемической дисциплиной и ношением рекомендованных масок. В двух шагах от беззаботных терасс — добросовестное масконошение и прогулки в плексигласовых шлемах.
Речь пойдет о примерах и моделях протестного действия, которое преобразует стигматизирующую уязвимость в предмет публичной дискуссии и практики empowerment, а в отдельных случаях — в активистскую утопию. Эпизоды семинара: феминистское движение в контексте французского и итальянского левого активизма 1970-х, публичные кампании против тюрем, движение ЛГБТ и ВИЧ-пациентов (в частности, Act Up и AIDeS), цифровая кампания ЯНебоюсьСказать и теоретическая работа Джудит Батлер.
Полную программу курса и условия участия можно увидеть здесь.
Immediately after a partial relax of the lockdown Paris did not set itself to large street festivity. On May 11 streets were more saturated with people moving in between reopened shops than with those simply strolling, meeting and spontaneously chatting. The emancipatory shopping hasn’t stayed for the main expression of the rediscovered collectivity. Media quickly focused opinions on sunny picnics marking several urban locations. What draws smaller attention, the proportion of persons wearing masks in the street visibly decreases every next week-end. May 20 was the first evening when massive applause from Parisian windows and balconies, destined to medical workers, was scarce or interrupted. An important landmark in the perception of the epidemic has been crossed.
Meanwhile the virus is there. And the words designating what to do and what to avoid are weighty. They form a context in which reactions to risks are split: to get the virus or to get a fine, to lose job or to be deprived of essential liberties. Urban space is reset as a new space of competition, predefined by older tensions between lifestyles brought out in segregated factions of social classes.
To mask (not): contrasted social worlds
A double bind of epidemic self-control and of police enforcement is still urgent around the concept of distancing. Regional authorities continue to communicate preventive measures, such as a prohibition to gather in more than 10 persons in public, to take public transport unmasked and to consume alcohol in public spaces (this one to stop massive hangouts). Almost 1000 fines were imposed during the first week on those who left the 100km limit without permit.
While many parks are still closed following the same restrictive measures, in certain urban locations human density is simply impressive. As long as these locations «belong» to different social classes, a striking contrast is clearly observable in relationships with a fundamental epidemic object — the mask. Whereas white young bourgeois often avoid wearing masks, at least a third (or more) of black poorer young wear them.
This is partly explained by a much tougher police control, going up to arbitrary violence, destined to non-white populations during the lockdown. So, to wear a mask, especially for a young black man, is a protective measure… against the police. But that does not make the only reason.
Русский
English
Español
Português
Deutsch
Français
Italiano
简体中文
العربية
日本語