Одно из важнейших событий мировой политики последних лет - превращение Франции в одного из крупных игроков мировой политики. Уступая Германии в экономическом отношении, Франция компенсируют этот свой недостаток духовным лидерством.

Именно Франция во многом направляет общеполитический курс Европейского Союза, именно это государство оказалось в центре противостояния 2003 г., во время которого дали трещину европейско-американские отношения.

Чтобы понять причины значительного влияния Парижа в Европе, стоит обратиться к феномену французской философии, в настоящее время диктующей интеллектуальную моду во многих странах мира.

Мировое интеллектуальное неравенство

Французских философов поколения 1960-х читают в России. Русских (российских) во Франции - нет. В остальном мире - тоже. Еще в 1920-х в "самой философской державе" Германии по ведомству философии проходили Достоевский с Толстым, тогда как Шестов и Шпет оставались прежде всего почтовыми адресатами нескольких именитых профессоров.

Тогда же обосновавшиеся во Франции русские Александр Койре и Александр Кожев(ников), работая над ключевыми текстами европейских традиций, стали мыслителями французскими. Нужно отметить, что последний ввел во французскую философию Гегеля, к тому времени столь читаемого и чтимого в России и почти не освоенного во Франции.

Однако эти отдаленные результаты весьма длительной традиции русского гегельянства были усвоены во Франции только в рамках экзистенциального поворота, далекого от внимания к перипетиям абсолютного духа. Такая прямая непереносимость русского гегельянства, как и специфика сильно переработанного кантианства Койре (периода исследований по истории философии и науки), в очередной раз продемонстрировали различие условий, в которых создаются и получают признание национальные версии философии.

Можно было бы попытаться очертить эти условия, вернее, систему согласованных эффектов, которая не просто выводит ряд европейских текстов и авторов за пределы "местной" профессиональной философии (ведь и во Франции хватает "неизвестных" философов), но и порождает Zeitgeist, заставляя отдельные тексты резонировать с ожиданиями и верованиями самой широкой образованной публики.

В верхнем пределе этот механизм совпадает с системой международного неравенства - в той же мере культурного, что и экономического: от центра к периферии системы перемещается гораздо больше культурных благ, чем обратно, причем на периферии потребление продуктов центра имеет императивный характер, тогда как в центре интерес к периферии второстепенен.

Лежащая в основе такой системы иерархия действительна и в России, и во Франции: профессионально распоряжаться элементами немецкой или французской философской традиции - признак мастерства, что в отношении философии испанской или русской граничило бы с курьезом. На этом уровне международное философское признание следует за неравным распределением всех видов капитала.

Эффект международного признания хорошо согласуется и с динамикой национального книгоиздательского рынка. Как не бывает полностью неизвестных художников, которые двести лет спустя из праха и тени вдруг призваны в гении, так нет и международно признанных философов, чьи книги в какой-то момент не сделали бы национального рынка, будь то узкий рынок университетских трудов или же рынок изданий, предназначенных широкой образованной публике.

Для "общеизвестной" сегодня французской философии, представленной именами Лиотара, Фуко, Делеза с Гваттари или Деррида, раньше - Сартра и Леви-Строса и далее, вплоть до Монтескье и Дидро, это особенно справедливо. Их тексты, при всем различии времени и условий, имели образцовый литературный успех: во-первых, их читали далеко за пределами цеха университетских преподавателей, во-вторых, они издавались и переиздавались значительными тиражами.

Так, за первые полгода неоднократно допечатываемые "Слова и вещи" Фуко полностью расходятся общим тиражом 18,5 тыс. экземпляров. "Печальные тропики" Леви-Строса, "Анти-Эдип" Делеза с Гваттари, как в свое время "Персидские письма" Монтескье или "Энциклопедия" Дидро, также попадают в разряд интеллектуальных бестселлеров. И их место в международной структуре философских ссылок во многом предопределено положением в национальном книжном пространстве.

Разрыв с университетской традицией

Однако помимо и прежде такого механизма международного coming out работает другой - тот, что запускает само философское состязание. В философии, как в литературе, - в большей степени, чем во многих других интеллектуальных предприятиях - привилегированную роль играет форма сказанного.

В этом смысле объектом философского признания является не множество интересных фактов, а базовый стиль или, на университетском языке, система мышления. Иначе говоря, интеллектуальный успех маркирует не пустое место, которое регулярно заполняется новым (любым) содержанием, но специфический опыт - опыт формы и тот социальной опыт, которую эта форма выражает.

В основе немецкой классической философии лежит эталонный опыт университетского преподавателя, своего рода государственного служащего, который оберегает связь между образованием и универсальным интересом государства. Близкая установка лежит в основе как наполеоновской, так и республиканской моделей высшего образования во Франции.

В основе же той современной французской философии, которая сегодня известна в качестве главной, если не единственной "французской", лежит опыт прямо противоположный - универсализма, сумевшего отстоять свое место вне университета и помимо государственных интересов.

Авторы, перечисленные выше, как и близкие им в этом отношении, хотя очень разные во многом другом Ролан Барт, Луи Альтюссер, Жак Ле Гофф или Пьер Бурдье, не сделали типичной университетской карьеры, долгое время занимали незначительные посты либо вовсе исследовали и преподавали в особых, не менее престижных, но гораздо более "эксцентрических" заведениях, вроде Коллеж де Франс, Высшей школы социальных наук или экспериментального Венсенского университета. При этом, конкурируя с университетом за право на независимые от него универсальные суждения, они гораздо живее и напряженнее выражали свои отношения с признанными истинами.

Именно этот опыт, запечатленный в "авангардной", то есть - повторюсь - далекой от университетских привычек и государственной риторики форме, делает их тексты особенно привлекательными.

Уже с 1930-х, с момента возникновения во Франции широкого рынка интеллектуального книгоиздания, узаконенный консерватизм образовательных учреждений давал новым интеллектуальным предприятиям все основания для разрыва. Но новая философия не могла вовсе обходиться без университета.

Попытки распоряжаться университетской модой (Сартр как один из главных проводников феноменологии Гуссерля и Хайдеггера во Франции) или внимательное перечитывание канонических авторов (образцовый пример - деконструкции Деррида) свидетельствуют о том, что обращение к каноническому философскому наследию необходимо для признания интеллектуального творчества. Более того, отказ от нейтральных объектов и многоэтажных типологий нередко совершался во имя истин философского опыта, погребенных под этими наслоениями.

Универсализм структуры, окончательно превращенной из объекта в метод, отсылал одновременно и к строгим наукам, в противовес университетской схоластике, и к творческим возможностям стиля, вышедшего за рамки тесных учебных аудиторий. Особенности такого освобождения от университета, невозможного без самого университета, хорошо прослеживается на поколенческом уровне.

Французская философия, которая выполняет роль новой в 1940-50-х, опирается прежде всего на три "H": Hegel, Husserl, Heidegger. Первого с блеском вводят Кожев с Ипполитом, двух других - Сартр и Мерло-Понти. В их изложении эти три приводят в восхищение как студентов-философов, так и будущих крупных писателей, которые обычно довольно далеки от философии.

Один из авангардных писателей этого периода, математик по образованию, Реймон Кено, не только слушает лекции Кожева о Гегеле, но и готовит их к изданию. Один из создателей нового романа Ален Роб-Грийе признает, что постиг три "H" по работам Сартра. Мишель Фуко посвящает инаугурационную речь в Коллеж де Франс Жану Ипполиту.

В рамках так или иначе принятого экзистенциального поворота философское тесно переплетается с литературным. Но для нового поколения, к которому принадлежит и Фуко, из трех "H" по-настоящему значимым остается одно - Хайдеггер, тогда как место двух других занимают иные буквы: "N" и "F" - Ницше и Фрейд. В этой новой комбинации Хайдеггер приобретает совсем иной оттенок: его университетская принадлежность растворяется в фундаментальном радикализме, свойственном каждому из этой троицы.

При этом у всех или почти всех известных интеллектуалов поколения 60-х крайне насыщенный и престижный образовательный опыт: двухгодичные подготовительные классы лучших лицеев, философский факультет Высшей нормальной школы (куда, в отличие от Сорбонны, поступают по конкурсу), экзамен на право преподавать по ее окончании.

Иными словами, сдвиг от трех "H" к "NFH" удаляет от университетски признанных авторов в сторону университетских еретиков, куда попадает и "M" - Маркс - главная теоретическая фигура всех левых движений этого времени и знак интеллектуального нонконформизма.

Такими же еретиками в отношении университета являются и сами французские мыслители. Но отдаление от университета вовсе не означает снижения образовательного уровня и интеллектуальных амбиций новой философии в пользу одной только литературной выразительности.

Скорее наоборот, нередко "хорошее буржуазное" происхождение, помноженное на крайне высокий образовательный ценз и усиленное художественными наклонностями ставит эту философскую когорту не ниже, а выше университетской планки.

Университет, с его не по времени застывшими формами, оказывается слишком тесен для тех, кто и без него может продолжать свои интеллектуальные изыскания, напрямую обращаясь к читающей публике. При чем, стартовав на периферии или в стороне от университетских игр, после 68-го эти авторы парадоксальным образом оказываются востребованы университетом.

Если не во Франции, то в США они обеспечивают университет ресурсом интеллектуального радикализма, столь необходимым для обновления и... сохранения. Относительно быстрая интеграция целого ряда французских интеллектуалов 60-х в учебные программы престижных американских университетов во многом следствие ожиданий и настроя, царившего в этих оазисах академической левизны на политически конформных просторах США.

Но если появилась новая философия, куда девается старая? Каноническая университетская дисциплина, центрированная на истории философии, по-прежнему существует. Как до мая 68-го, так и вскоре после него студенты штудируют Канта, сравнивают Декарта с Паскалем, комментируют Аристотеля и Лейбница.

При этом университетская философия никуда не исчезает, оставаясь основанием для появления новых скрупулезных комментариев и существования штатных преподавателей философии. Но именно она, лучше всего соответствуя делу профессионального образования, все меньше интересует широкую публику читателей во Франции и за ее пределами.

Во многом благодаря американским университетам новая философия, которая старательно избегает точных (слишком узких) дисциплинарных ярлыков, распространяется во всей международной системе, включая Францию - уже в роли всемирного Zeitgeist.

Благодаря многочисленным переводам и комментариям, которые облегчают пересечение национальных границ, с новой французской философией экспортируется не только ряд интеллектуальных приемов. В тематике и структуре текстов, точках зрения и стиле выражения заключен и специфический опыт социальной организации философской практики. Как в содержательном, так и в социальном отношении она заключает в себе перевернутый мир университетской философии.