Prigozhin, personaggio eclettico, autore di un inquietante quanto rivelatore libro per bambini, imprenditore conosciuto nel contesto bellico come un Signore della guerra proprietario dell’importante armata Wagner, è un personaggio di primo piano nel modello di un capitalismo in mutazione nello Stato russo; modello per il quale avevo proposto, in un’altra pubblicazione su MicroMega, la definizione di “capitalismo neomercantilista”. Consiste in una formazione governativa, ma composta anche di partenariati pubblico-privato che si trasforma e muove dai principi neoliberisti della produttività, del libero scambio finanziario e di manodopera, verso l’ossessione del territorio, delle risorse naturali, della densità di popolazione e della sicurezza del perimetro sovrano, il quale va allargato per assicurare il benessere economico e politico.
La figura di Prigozhin e delle sue imprese negli ultimi dieci anni illustrano perfettamente questa mutazione verso un modello neomercantilista. Perché Prigozhin ha fondato il suo business sì sulla milizia privata ma prima ancora, come è stato più volte detto dai giornali, sul business della produzione dei pasti; per questo viene chiamato a volte “lo chef del Cremlino”.
by Alexander Bikbov, published in openDemocracy, 4 July 2023
Yevgeny Prigozhin, head of the Wagner private army, once wrote kids’ stories. What can they tell us about his ‘March on Moscow’? Why call Wagner’s mutiny a second coup and which one was the first? How the beginning of Prigozhin’s story makes part of a regression of the Russian state capitalism to its neo-mercantilist mode and what its final chapter has to do with a claim to the monopoly of the legitimate use of physical force?
The final scene of the tale contains important images; the hero returns to Indraguzia with a troop of friends and a stolen magic flute that can do ‘anything’. There, he discovers that the king, who was bewitched many years before, is getting smaller every year. The once-great king’s minions and guards lament his inevitable disappearance. The hero and his friends promise to save him. They use the magic flute, reversing the constant shrinking of the monarch. But they get carried away and make him so big that he breaks through the roof of the castle and asks to return to his previous size, so as not to crush his subjects. The hero grants his request. “This is a very dangerous toy,” the king remarks, “maybe you can leave me the magic flute?” The troop agrees.
Les événements qui ont immédiatement suivi la rébellion de Evgueni Prigojine, dans les structures de force russes, sont à la fois étonnants (pour la suite d’un putsch) et révélateurs (pour la reconstitution de l’État). L’amnistie immédiate des insurgés et l’incorporation des mercenaires de l’armé privée “Wagner” aux rangs du Ministère de la défense ; l’armement de la Garde nationale, la “police du président”, avec des équipements militaires lourds, les chars compris ; le transfert des missiles nucléaires en Biélorussie que Prigojine en personne semble avoir accompagnés. Certes, la propagande russe est orchestrée afin d’assourdir l’idée risquée d’un contre-pouvoir efficace qui reprend rapidement le territoire national. Pourtant la révision du sombre partenariat public-privé et la centralisation des moyens de la violence, et donc une tentative d’en refaire le monopole d’État, sont clairement observables.
En 14 minutes Baptiste Muckensturm discute avec Alexander Bikbov sur France Culture le sens de la rébellion de Prigojine pour le monopole revendiqué de l’usage légitime de la force physique sur un territoire, selon la définition de l’État donnée par Max Weber. L’émission a été préparée avec une collaboration de Lucas Lazo qui a manifesté l’intérêt et la compétence exemplaire, ainsi qu’avec la contribution constante de l’équipe entière.
Pour savoir plus des motivations possibles de Prigojine révélées dans son conte pour enfants (mentionné à la fin de l’émission), consultez ce texte écrit en russe utilisant le bouton de la traduction automatique en bas à droite de l’écran.
Related posts / Также смотрите:
L’État d’urgence banalisé Colloque international La routinisation de l’État d’urgence ? Comparaisons internationales...
В 2002 году в мире детской литературы произошло примечательное событие, которое, впрочем, осталось почти незамеченным. Евгений Пригожин, владелец комбината питания “Конкорд”, выпустил книжку сказок “Индрагузик”. Впоследствии Пригожин стал владельцем “фабрики троллей” и частной военной компании “Вагнер” – двух предприятий, расчетливо разместившихся за границами юридической и этической регуляции. Но в тот момент он еще не был князем постправды и вряд ли мысленно примеривал на себя амуницию военного князя. В сдержанном смокинге он обслуживал ужины Джорджа Буша-младшего и Владимира Путина, с позиций пришельца осваивая кремлевскую страну чудес и ее интриги. Именно в этот период, по его словам в перерывах между приемами и банкетами, он записал для двух своих детей истории на ночь, о похождениях маленьких человечков в мире больших людей.
Первый тираж книжки в 1000 экземпляров Пригожин использовал как визитку, раздавая ее в кругах культурного и политического истеблишмента. Следующий тираж, выпущенный в 2004 году, был демократичнее (2000 экземпляров) и попал в книготорговый оборот.
Книжка сделана по-пригожински, то есть систематически поступается фактами. Пригожин не заявлен автором книги, в этой роли фигурируют его дети Полина и Паша. Ресторатор Евгений значится автором иллюстраций, хотя в том же интервью 2003 года он без задней мысли поясняет, как заказывал иллюстрации двум художникам с разным стилем. Титульный лист горделиво украшает название издательства “Пригожин”, в выходных данных значится издательство “Агат”. У книги два разных регистрационных номера ISBN, тогда как наличие регистрации (одного номера) было уже тогда обязательным для всех книг, выходящих на территории России. Все это – детали реальности и правила, которыми автор легко манипулирует ради достижения главного эффекта.
А главный эффект, помимо повода для знакомства с представителями российского истеблишмента, заключен в сказочном повествовании. Если его первые эпизоды способны пролить свет на самоощущение кремлевского ресторатора, который путешествует по неизведанному прежде миру “больших людей”, финальные сцены содержат важный мотив его дальнейшего восхождения.
Получив доступ в чудесную страну Индрагузию, главный герой возвращается в нее вместе с отрядом друзей и украденной волшебной флейтой, которая может делать “все что угодно”. И здесь он обнаруживает, что король-индрагузик, заколдованный много лет назад, с каждым годом становится все меньше. Стражники и приближенные заранее оплакивают исчезновение “великого короля”, судьбу которого повторит весь народ. Главный герой с друзьями обещает спасение. Они используют волшебную флейту, обратив вспять непрерывное усыхание короля. Увлекшись, они делают его настолько большим, что тот пробивает крышу замка и просит вернуть его к прежним размерам, чтобы не раздавить подданных. Главный герой удовлетворяет просьбу. “Это очень опасная игрушка”, – замечает король, – “…Может быть, вы оставите мне волшебную флейту?” Отряд, явившийся в волшебную страну, соглашается.
You are warmly invited to join a meeting and discussion that will shed light on
Resistance and solidarity against repressions in Russia
which will take place on Thursday, May 18, at 4 pm at the associative Turgenev Russian Library (11 rue de Valence, Paris)
Participants : Maria Menshikova, doctoral student in Slavic studies (Bochum, Germany), editor of a student newspaper in Russian Doxa, Yana Teplitskaya, mathematician, former member of the Public Monitoring Commission (civic prison observatory) in Petersburg (2016-19), Nadezhda Skochilenko, the mother of artist Aleksandra Skochilenko, political prisoner accused of anti-war counter-propaganda.
Moderator: Alexander Bikbov, sociologist and specialist in citizen protest, associate member at CERCEC.
Presentations and discussion will be held in English.
В уже далеком 1999 году, когда по пыльным стенам Института социологии РАН теснились уродливые приземистые сейфы с секретными ротапринтами поздней советской эры, в тех же стенах готовился к выходу сборник “Пространство и время в современной социологической теории“. Интеллектуальная революция грезилась возможной, почти неизбежной. И одним из имен этой революции был Пьер Бурдье. Казалось, достаточно дополнить имевшееся в избытке вдохновение рабочим усилием, чтобы оставить далеко позади решительно опрокинутый и мелко конвульсирующий строй бюрократический науки. С тех пор миновало несколько эпох.
Вскоре после выхода сборника сейфы были беспощадно выпотрошены и свезены в утиль, со стен Института постепенно исчезли выцветшие наивные обои, а административный этаж, ремонтом которого открылась эра московского академического благополучия, облицевали темно-зеленой банной плиткой и украсили доской почета с глянцевыми фотографиями в цвете. Перемены затронули не только институциональные поверхности.
Социальные исследования ощутимо сдвинулись в направлении технической экспертизы. Социологи стали теоретически искушеннее, перестав бравировать через запятую длинным списком имен, который в 90-е воплощал собою внезапную современность, упавшую на нетерпеливые плечи массивным сияющим ожерельем. Утилитарные марш-броски через джунгли нормативности: гражданского общества, среднего класса, инновационных реформ, – дисциплинировали коллективное мышление куда действеннее, чем десятилетие перманентной революции переводов. Обязывающую роскошь современности на время этих операций нередко перекладывали в задний карман, но не забывали снова демонстрировать ее друг другу во время передышек.
Социологи сделались профессиональнее, интеллектуальнее, критичнее и циничнее. И вся эта искушенность, в конечном счете, не привела к разработке страховочного механизма против начавшейся позже войны, нескольких войн. В этом отношении российские социальные и гуманитарные науки сохранили разительную наивность.
В уже далеком 1999 году термин “колониальная социология” из текста Пьера Бурдье, которым открывается сборник, звучал экзотическим, почти неверным эхом другой реальности. На фоне неразобранных руин и все еще запертых сейфов советского административного порядка он был просветом в неопределенность: цеплял взгляд, хотя в общей композиции текста выглядел скорее предлогом для сжатой демонстрации общего схематизма поля науки. “Национальная” и “центральная” наука, с которой Бурдье соотносил “колониальную”, куда нагляднее резонировала с недавними перипетиями бывших советских дисциплин, превратившихся в российские.
В отличие от этого, для многих исследователей, перед кем Бурдье выступал в еще более далеком 1975, колониальная наука представала реальностью предельно осязаемой. Она не сводилась к анонимным демографическим сводкам о составе населения Алжира или Марокко, кратким справкам о состоянии сельского хозяйства в Тунисе и торговой статистике (бывших) французских колоний. Не была она и высказыванием лишь “с той стороны баррикад”. Многие участники конференции: этнографы, социологи, экономисты, – были непосредственными создателями обширного корпуса знаний о населении и благах территорий, которым национальная администрация интересовалась с целью управлять. И вызов деколонизации, нераздельно политический и интеллектуальный, звучал приглашением к ответственной саморефлексии.
Само выступление не принадлежит к наиболее сильным высказываниям Бурдье применительно к случаю. Он в самом деле обращается здесь к колониальному знанию, больше иллюстрируя работу аналитического инструментария поля науки, чем препарируя с его помощью материю колониализма. Неоднократно упомянув колониальную “науку” в осуждающих кавычках, он обращается с неожиданно суровой методологической критикой к тем историкам, кто не желает всерьез исследовать условия производства этой “наукой” систематических ошибок – в первую очередь эпистемологических, а не политических. Самоцензура предстает у него результатом исключительно социальной и образовательной регламентации, но не полицейского или политического насилия. Все это указывает на то, что Бурдье предлагает свой эскиз уже из перспективы постколониального примирения, а не острого противостояния. Тем не менее, в его выступлении есть несколько важных пунктов, которые сегодня обладают для нас куда большим смыслом, чем в далеком 1999 году.
(Текст выступления Бурдье на конференции по истории и социологии колониальной науки приводится ниже. Перевод повторно сверен с французским оригиналом и незначительно исправлен с целью восстановить важные смысловые нюансы.)
За несколько эпох, миновавших с момента публикации русского перевода, некоторые установки советского культурного консенсуса, все еще сохранявшиеся к концу 1990-х, не были пересмотрены всерьез. Попытки эксплицировать их в пространстве науки неизменно встречали опасливое сопротивление. В числе таких установок оказались колониальные элементы российской и советской культуры, соприродность российских социальных наук государственной администрации, латентный социальный и патентный этнический расизм российского образованного класса. Война превратила этот пересмотр в неотложную задачу. Раньше или позже вопрос о деколонизации прежней советской территории, а вместе с ней и культуры, перестанет быть исключительно политическим. То есть его перестанут адресовать только к “ним” – к фигурам военного и экономического господства. И обратят на себя и на “нас” – интеллектуальных работников, производящих доминантную культуру.
L’effet des années 1990 : une décentralisation intellectuelle
Les programmes internationaux d’aide à la publication : une présence structurante et une contre-offre éditoriale ○ Le programme français « Pouchkine » et la révolution poststructuraliste ○ Le programme « Translation Project » de Georges Soros et l’esprit du compromis ○ L’effet de club et la réglementation du marché
L’économie et l’expertise des traductions dans le pôle restreint ○ L’usage programmatique des traductions dans les réseaux intellectuels ○ Une trajectoire exemplaire d’un éditeur intellectuel : trois vies dans le marché de livres ○ Produire les traductions en SHS : entre la capitalisation du marché et l’ascèse professionnelle
Suspendre les pressions commerciales sur le marché éditorial
Français
Le flux des traductions des textes étrangers en sciences humaines et sociales est l’un des facteurs principaux de la transformation des espaces éditoriaux et académiques russes dans les années 1990-2000. Le démantèlement des structures soviétiques de contrôle idéologique et économique de l’imprimé met fin au monopole des grandes maisons d’éditions et ouvre l’espace des possibles aux petits éditeurs qui s’installent triomphant sur le pôle de production restreint du marché en devenir. L’analyse de cet espace qui se structure au cours de la vie d’une génération d’éditeurs et de traducteurs interroge plusieurs variables qui prédéterminent le choix d’auteurs et de titres à traduire vers le russe. L’article met en lumière le rôle du soutien financier apporté par des intermédiaires internationaux et des mécènes privés sur la structuration et la professionnalisation du nouvel espace éditorial russe. À travers l’analyse des stratégies et des trajectoires professionnelles de plusieurs maisons d’édition durant les trente dernières années, l’enquête retrace les étapes cruciales de l’évolution du marché des traductions en Russie en lien avec les transformations politiques, économiques et culturelles du pays.
English
The matrix of an intellectual revolution: the market of translations in humanities and social sciences in Russia after 1990
The flow of translations of foreign texts in the humanities and social sciences is one of the main factors in the transformation of Russian publishing and academic spaces in the 1990s. The dismantling of the Soviet structures of ideological and economic control of the printed word put an end to the monopoly of the big publishing houses and opened up the space of possibilities to small publishers who triumphed in the small production pole of the emerging market. The analysis of this space, which is structured in the course of the life of a generation of publishers and translators, questions several variables that predetermine the choice of authors and titles for translation into Russian. The article highlights the role of financial support from international intermediaries and private patrons in the structuring and professionalization of the new Russian publishing space. Through an analysis of the strategies and professional trajectories of several publishing houses over the last thirty years, the study traces the crucial stages in the evolution of the translation market in Russia in relation to the political, economic and cultural transformations of the country.
