Плоды умолчаний
Интервью Николая Силаева с Александром Бикбовым, участником и научным координатором исследовательского коллектива НИИ митингов.
Александр Бикбов. Фото: Алексей Майшев
— Было много попыток истолковать зимние митинги за честные выборы, но большая часть этих трактовок принадлежит не участникам, а внешним наблюдателям. Если опираться на слова самих участников — что это было?
— Взявшись с коллегами по «НИИ митингов» ответить на этот вопрос, мы выяснили, что часто люди сами не знали, почему они вышли на улицы. Поэтому была избрана стратегия косвенных вопросов: когда люди впервые вышли на митинг, чего от него ждут, чем он нравится, чем нет. И даже в ответах на эти вопросы уровень неопределенности был довольно высок.
Одно из объяснений, которое удалось получить в ходе интервью и анализа контекста событий: в этих митингах кристаллизовались, встретились несколько разнонаправленных тенденций, которые ранее не были синхронизированы.
— Какие это тенденции?
— Отказ активистов и оппозиционных политиков, например «Солидарности» и различных левых групп, от узкой партийной логики в пользу модели социальных движений. Это раскрыло пространство для участия широкой публики, которая не ассоциирует себя ни с одной из партий или символик. Вторая тенденция — это публичная политизация лидеров мнений из разных сфер, которые обычно почти не писали о политике, но за месяц или за два до выборов начали активно и личностно комментировать политические новости. Примеры — топовые блогеры, такие как drugoi (Рустем Адагамов) или Божена Рынска. Сюда же попадают авторы ряда модных изданий, таких, например, как «Большой город». Третья тенденция — рост неполитических гражданских инициатив последних трех-четырех лет — начиная с тушения лесных пожаров и борьбы за Химкинский лес и заканчивая инициативным поиском пропавших детей и детдомовской благотворительностью. Среди вышедших на Болотную было немало людей с подобным опытом. Наконец, некоторые из наших интервьюируемых отмечали, что постоянно читают такие газеты, как «Новая», или слушают такие радиостанции, как «Эхо Москвы», и именно там они обнаруживали для себя мотивы и смысл участия. То есть несколько крупных СМИ за много лет сформировали свою публику и, начав информировать ее о предстоящих фальсификациях и способах их предотвращения, провели очень важную подготовительную работу. Кристаллизация события произошла, когда люди, которые слушали «Эхо Москвы» и читали «Новую», следили за блогами drugoi и Навального, знали о существовании «Российского социалистического движения», «Левого фронта», «Солидарности» и «Стратегии-31» или по крайней мере видели в сети материалы о каких-то активистах, которые время от времени выходят на улицу и чего-то требуют, — эти люди специально поехали в центр Москвы вечером 4 и 5 декабря, а увидев «сколько нас», превратили митинг 10 декабря, заявленный «Солидарностью» на 300 человек, в многотысячный и вполне осознанный театр политического предъявления себя urbi et orbi.
— А почему сложился пазл? И исчерпывается ли Болотная суммой этих тенденций?
— Безусловно, не исчерпывается. В этом как раз и состоит ее уникальность, поскольку сами сошедшиеся тенденции сформировали только некую публичную площадку, на которую ни у какой из существующих сил не было монополии. Когда люди вышли на митинг, все предварительные условия отошли далеко на второй план. На этой площадке люди действовали так, будто до них просто ничего не существовало. Отсюда тон разочарованности и даже обиды, который поначалу сквозил в интерпретации событий у некоторых профессиональных активистов, отчасти у журналистов, которые, скажем так, приближали этот день как могли, и вдруг оказалось, что прекрасно обошлись без них: начали собираться, принесли самодельные лозунги, сами для себя заново открыли или переизобрели критические тезисы.
В этой ситуации особенно интересна постепенная смена состава участников. Одна из наших задач — опросить ряд людей, которые пришли на первый или второй митинг, но потом перестали ходить.
— Давайте я вам расскажу историю такого человека. Я перестал ходить на митинги, потому что они были узурпированы. Вдруг выяснилось, что от имени этой бурлящей массы смыслов говорят те же люди, которые ходили по 31-м числам на Триумфальную. А эти люди мне не близки. Среди рядовых участников, по вашим наблюдениям, идеологическая окраска была?
— И среди людей с Болотной, и среди людей с Поклонной можно было встретить носителей одних и тех же идеологем. В том числе в виде взрывной смеси, когда один и тот же человек может выступать за Прохорова как сторонника неограниченной конкуренции, за бесплатное образование и против вступления России в ВТО. И все же у Болотной была своя политическая окраска. Она во многом оформилась даже не благодаря сцене, а в сотнях ироничных лозунгов, внешнем виде участников и тональности их дискуссий. Конечно, и политический состав сцены играл важную роль. Это было особенно заметно в первой фазе, в декабре, когда постоянно дебатировался список спикеров и равновесное представительство различных политических и гражданских сил.
— Но ведь эти дебаты шли среди титульных организаторов митинга, среди тех самых активистов, которые почувствовали себя обиженными, когда вдруг все вышли 10 декабря, а их не заметили.
— Совершенно верно. И каждый раз выбор делался в пользу одних в ущерб другим. Показательно, что 10 декабря на сцене было немало тех, кто ассоциирует себя с либеральной политической программой, и почти терялись те, кого можно назвать левыми. Вне очереди дают слово националисту. 24 декабря ситуация усугубляется: на сцене нет левых, и даже депутат Госдумы от КПРФ Олег Смолин, не дождавшись своей очереди, после двух часов ожидания рассерженным покидает митинг. Зато слово дают уже трем националистам. Так и не допущены к микрофону люди из независимых профсоюзов, «социальщики», экологи (я не имею в виду Евгению Чирикову, перешедшую в иную категорию). Именно эта противоестественная либерально-националистическая амальгама сцены поначалу вызывает острое ощущение «приватизации» протеста, который родился как забота об общем благе, общее место для солидарного высказывания, жеста. Но по мере развития эта же логика стирает политические различия, что, с одной стороны, отчасти легитимирует тех же националистов как простых сторонников демократии, без сомнительной или откровенно опасной истории за их плечами, с другой — превращает их в экспертов по самим себе, тем самым во многом нейтрализуя.
Вместе с тем политическая окраска всей мобилизации формируется даже не из отдельных лозунгов, а напротив — из постоянного рассеивания и затушевывания некоторых вопросов и тем. Неудачей закончились попытки ввести в митинги социальную повестку, в частности травмирующий вопрос о Федеральном законе номер 83, который действует с января этого года и переводит государственные учреждения в режим коммерческой автономии. Его ожидаемые последствия — самые драматичные. Но здесь во многом сработала самоцензура спикеров, ограничившихся основным лозунгом движения — перевыборами, — который, как им казалось, должен сплотить участников и предотвратить раскол движения.
Им также казалось, что нельзя никого исключать из движения, в том числе ультранационалистов вроде Демушкина, за организацией которого тянется густой и окрашенный кровью след. И вот эта система умолчаний сформировала очень летучую и недолговечную политическую материю мобилизации. На ее переднем плане остались, если угодно, требования самореализации творческого гения, отчасти социального аутиста.
— «Снимайте — я Божена!»
— И это тоже. Или представление протестующих как тотального «креативного класса», с которым спикеры ассоциируют прежде всего себя самих. Или, например, то, что плакаты с митингов были не просто помещены в музей (я говорю о выставке протеста в Центре дизайна Artplay), но и снабжены табличками с указанием индивидуального авторства. Приватизация протеста изначально содержалась в некоторых формах самовыражения, а затем была закреплена в его последующей презентации.
— Этакий Музей революции.
— Да, безотлагательная презентация протеста: мирная мобилизация еще не закончилась, а уже прошла выставка с именами героев.
— Кто выходил на Болотную? Что это были за люди?
— Прежде всего образованные, отчасти небедные и по крайней мере имеющие свободное время. Состав частично обновлялся, особенно в марте, когда появилось больше людей пятидесяти-шестидесяти лет, небогато одетых, отчасти не делающих различия между лозунгами Болотной и демократическими лозунгами Манежной образца 1991 года. Один из моих респондентов с Нового Арбата сказал, что он всегда был антисоветчиком, и именно это стало поводом для его выхода на митинг. Причем он разбирается в политике, четко отделяет советскую диктатуру от нынешней олигархии, но для него это явления соприродные.
— Версия стихийного анархизма.
— Возможно. Хотя такие взгляды могут быть сопряжены и с ностальгией по советской справедливости. Но, несмотря на пополнение митингов этим слоем, все-таки самой неожиданной и очень быстро выхваченной и превращенной журналистами в икону фигурой стал человек с айпэдом — тот, кто в 2010 году просто не вышел бы на улицу. Во многом вокруг этой фигуры выстроился образ митингов как «восстания среднего класса», и это очень интересная история. Я специально ввел в интервью вопрос об отнесении себя людьми к какому-либо классу или слою. Оказалось, что самоопределение «средний класс» люди редко принимают без дополнительных оговорок.
Если они и причисляли себя к среднему классу, то в такой примерно тональности: «Наверное, мы к нему принадлежим, если допустить, что он существует». Те, кто был готов примерить на себя эту категорию, порой ссылались на некое мнение, согласно которому на митингах собирается именно средний класс. На самом деле это мнение создали и транслировали журналисты, в том числе иностранные, буквально фетишизируя отдельные признаки: молодость, модную одежду, айпэды. В действительности те, кто относил себя к гипотетическому среднему, принадлежали к разным социальным классам. Здесь были и главы банковских филиалов, и художники, и дизайнеры-фрилансеры, и журналисты, и преподаватели, и оптовые продавцы из частных компаний, иногда рабочие. Этот непрерывный сдвиг плавно переносил нас на митинги за Путина, где рабочие, свезенные из регионов, буквально по ходу интервью могли менять самоопределение с низшего класса на средний: мы, конечно, не средний класс, потому что зарабатываем 20 тысяч, а средний класс начинается с 40; но мы работяги — а это и есть средний класс, на нас держится вся Россия. Такая символическая «миграция» среднего класса с Болотной на Поклонную — просто потрясающая демонстрация силы СМИ.
— Как, оказывается, престижно быть средним классом.
— Престижно и проблематично. Можно видеть, что пространство социальных самоопределений по-прежнему зыбко. Те же самые интервьюируемые нередко затрудняются сказать, что помимо среднего класса существует. Самые смелые утверждали, что наверху есть олигархи, а внизу — бедняки. Но для некоторых интервьюируемых вообще нет никаких классов, кроме среднего. То есть для них социальная структура размыта. Это показывает, что журналистская конструкция «средний класс» используется как тотальная категория, при этом мало что объясняя.
— Как отличался состав участников на митингах протеста и митингах в поддержку Путина?
— В чем наши данные по Болотной не расходятся с данными больших опросных агентств — это высокий уровень их образования. Высшее образование, два высших, творческие профессии там были, как это называется в социологии, сверхпредставлены. Дальше у нас с большими агентствами расхождения. Например, довольно курьезный результат опроса «Левада-центра» вывел на сцену мобилизации 24 декабря 46 процентов, а 4 февраля 36 процентов людей несуществующей профессии «специалист». Кто такой «специалист»? Вероятно, тот же, кем в середине 90-х был «менеджер». Мы задавали вопросы о профессии, секторе занятости и иногда, если удавалось углубиться в детали, о характере найма. По предварительным данным (поскольку обработка продолжается) можно судить, что было много наемных работников частного сектора, самозанятых и людей, самостоятельно распоряжающихся своим временем: студентов и фрилансеров. Последние — те, кого участники пропутинских митингов, в свою очередь, называли бездельниками. В самом деле, многим из них не нужно ежедневно искать пропитание, выходя по субботам и воскресеньям на подработки в дополнение к зарплате в 10–15 тысяч рублей.
Второй момент, который тоже очень хорошо отразился в различиях между Поклонной и Болотной, — это высокая доля на митингах за Путина тех, кто находится в очень жесткой зависимости от работодателя. У меня было несколько таких интервью, одно — с работницами крупного молочного завода, в основу корпоративной культуры которого положен русский национализм. Они пришли на митинг в Лужники 23 февраля внушительной группой, под смесью бело-синих флагов с названием фирмы и черно-бело-желтых «имперок». Объясняя, почему они за Путина, среди прочего они давали понять — невольно для себя, просто описывая свою ситуацию, — что находятся в полной зависимости от работодателя и связывают с ним спасение от тягот капитализма. Образ защитника и покровителя, мигрирующий между фигурами работодателя и правительства, время от времени участники пропутинских митингов предъявляли в явном виде. И это позволяет думать, что даже те, кто участвовал в митинге принудительно или за плату, вполне искренне мог поддерживать Путина как воплощение такой высшей власти, которая не только подавляет, раздавливает, но и защищает, оберегает.
В ответах митингующих с Болотной такая фигура принципиально отсутствовала. Там были и люди, близкие к описанному социальному типу. Но ушедшие с орбиты пастырской зависимости, например вышедшие на пенсию при работающем супруге. Люди с Поклонной и с Болотной, читающие в газете «Советская Россия», что страна разваливается, что она окружена врагами, делали из этих публикаций разные выводы. Участники пропутинских митингов ожидали спасения от бед свыше, а участники митингов протестных — к примеру, один из респондентов на Болотной, пенсионер, бывший работник Байконура — рассматривали это как повод к активному протесту, требуя восстановить технологичные производства.
Нам еще предстоит анализировать эти различия глубже. Но уже сейчас эти не очень очевидные признаки указывают: митингующих на Болотной и на Поклонной отличает тип найма и тип отношений в своем секторе производства.
— Как воспринимали друг друга Болотная и Поклонная?
— Очень уместный вопрос. В наших интервью мы спрашивали: «Как вы относитесь к своим оппонентам?» Удивительно, но на Поклонной почти ни у кого не было агрессии, несмотря на военизированную риторику спикеров. За редким исключением участники говорили: все имеют право на мнение, я нормально отношусь к оппозиции, важно, чтобы она была. В то время как люди с Болотной просто кипели праведным гневом: это болваны, их обдуривают, они заслуживают власти, которую поддерживают. На самом же деле далеко не все люди с условной Поклонной лояльны правительству. Респонденты с высшим образованием могли открыто заявлять на условиях анонимности — без камеры: «Я не голосовал за Путина, а сюда пришел за отгул» или «Потому что не хочу быть на плохом счету у начальства».
Парадоксальный итог: для стабильности нынешнему режиму гораздо важнее медийная реальность, создание хорошей телекартинки, чем прямое изъявление лояльности политической. Это значит, что политический режим довольно сильно изменился. Мы переживаем исторический разлом между бюрократического типа лояльностью позднесоветского периода, когда надо было голосовать за «правильных» кандидатов, и медийным типом лояльности, когда, даже если ты не проголосовал за «правильного» кандидата, надо прийти, показаться на камеру. Болотная изменила политический режим, сама не успев этого заметить.
— Кажется, зима показала, что в стране большой спрос на гражданское и политическое участие. Следует ли ждать новых мобилизаций уже в иной форме?
— Возникла социальная среда тех, кто не доверяет институциональной политике, но готов действовать и представлять себя сам. При этом нет точек привязки, устойчивых связей, которые позволили бы им реализовать те или иные длительные проекты. Нет инфраструктуры, нет тактических навыков, недостаточно свободного времени, чтобы их культивировать. Инфраструктура гражданского участия в западноевропейских странах формировалась на выходе из послевоенного периода, когда в обедневших обществах создавались основополагающие структуры социального государства, во многом гарантирующие свободное время для гражданского участия. Сегодня даже в Европе активистские стили жизни терпят кризис по той же причине — людям элементарно не хватает времени, они вынуждены постоянно искать работу, в том числе в зыбких формах найма. В России мы начали переживать это уже в начале 90-х. Когда множественная занятость, легкая потеря любой работы, вероятность социального проигрыша стали нормой и перестали восприниматься как социальная проблема. Сегодня никакого другого мира труда мы не знаем. Это отражается и в интервью, в частности в ответах на вопросы, нужно ли поддерживать неимущих и какие изменения нужны современной России. Те участники митингов на Болотной, кто относится, скорее, к успешным профессионалам, склонны настаивать на дальнейшем усилении конкуренции всех со всеми. Именно в этом они видят спасение от разного рода российских мерзостей. Что, конечно, является крайне опасным решением, потому что дальнейшее усиление конкуренции ведет к дальнейшей дезинтеграции общества и окончательному отказу от основополагающих принципов социальной солидарности.
— Но ведь мы уже это пережили.
— Да, но поскольку мы пережили введение тотальной конкуренции в неявной, превращенной форме, во многом замаскированной антисоветским неврозом, она отчасти остается все еще не реализованным идеалом. Успешные профессионалы, которые выходят на митинги, потому что хотят жить в более честном, моральном обществе, могут предлагать решение, которое еще сильнее общество деморализует. И не осознают это как противоречие.
Тому есть объяснение. В российской политике последних двадцати лет не было действительного состязания социальных программ и их ответственной, гражданской реализации. Потому подобные противоречия, как и социальные напряжения в целом, мало рефлексируются и неумело обсуждаются. По той же причине не реализуются долговременные социальные проекты в активистских средах. А благотворительность и волонтерство выступают для небезразличных людей моральной отдушиной, личным средством спасения, но не отправной точкой социального мышления. В ответ на вопрос, согласны ли они с обязательной поддержкой малоимущих, многие люди отвечают: нет, скорее я вижу для себя приемлемой ту или иную форму благотворительности. А ведь подобный отказ от социального перераспределения — это викторианский XIX век, как в «Оливере Твисте», весьма жестокий и далеко не честный. Возвращаясь к специфике Болотной: непроговоренность социальных последствий тех предпочтений, которые разделяет наиболее успешная часть митингующих, тоже вносит свой цвет в ее политическую окраску.
Источник: «Эксперт», №16 (799) / 23 апреля 2012
