– В моем школьном учебнике истории эта гравюра иллюстрировала Тридцатилетнюю войну, – заметил друг-социолог. – Она поразила меня тогда и поражает до сих пор своей выразительностью.
– Не слишком ли это натуралистично и жестоко для подростков? – осторожно усомнился я, мысленно проецируя смелый французский ход в российскую педагогическую чувствительность.
– Я очень рад тому, что понять войну в школе мне помогала эта картина. Она определенно должна оставаться в учебниках, – убежденно ответил он.
Офорты Жака Калло широко известны и любимы в европейской культуре. Как и в русскоязычной: от искренне комплиментарных текстов Александра Бенуа, до недавних выставок, которые проводились и после начала первой украинской войны, и с началом второй, текущей.
Мой французский собеседник уточнил важность послания – педагогического – которое сопутствует новаторству Калло, представившему войну в небатальных и оттого еще более леденящих оттенках этнографии ужаса. Во Франции это послание было услышано давно и ясно: уже в конце XIX века этими гравюрами республиканские учебники иллюстрировали тяготы Старого режима. Материальная наглядность и обыденная серийность насилия, которое они передают, и вправду крайне убедительны. В свете текущих новостных сводок впечатляет их действенный драматизм, который, завораживая взгляд, буквально заставляет видеть в каждой сцене одновременно брутальное свидетельство эпохи и безупречную надысторическую метафору.
Гравюры цикла стягивают в композиционный фокус исследовательское внимание художника-антрополога к человеческим действиям и взаимодействиям, моральный шок от увиденного и восхитительный микроконтраст света и теней, переданный стилистически изысканным штрихом. Такое сочетание приподнимает изображения над хроникой событий, превращая военные будни XVII века в схему любой войны и урок всех войн.
Другая гравюра впечатляет не меньше, чем “Повешение”. Это “Разграбление фермы”. В глубине сцены – фермер, подвешенный вниз головой в клубах дыма, над раздутым огнем камина. Одежда разодрана вместе с кожей, глаза уже мертвы. Его коптят, словно аппетитный окорок, и эта очевидная аналогия делает сцену еще более жуткой. Пытка здесь одновременно инструментальна (узнать, где жертва хранила сбережения) и демонстративно сладострастна – причинить боль ради собственного удовольствия, выставив напоказ. Ужасающая фигура в глубине, как и перегруженное сценами насилия этюдное пространство, напоминают об участи мирных жителей в текущих войнах: не случайной “сопутствующей” жертвы, но жертвы, заранее принесенной аппетиту завоевателей. Вопрос лишь в том, кто окажется в этой роли.
Эстетический эффект композиции усилен педагогическим эффектом. Первый демонстративный урок насилия реализован в жестах ворвавшихся на ферму солдат. Они превращают мучения семьи обитателей в театр жестокости. Еще не собралась плотная толпа зрителей, которые слишком увлечены грабежом и захвачены непосредственным вожделением. Но в прожарке главы семейства, изнасиловании женщин и убийстве домочадцев уже присутствует сценическая назидательность стихийного террора, похотливое ожидание взгляда сообщников. Второе педагогическое послание обращено к зрителю и принадлежит самому художнику. Он предъявляет нам бесстыдную демонстративность разбоя на пике всех его форм и в обнаженной серийности действий, тем самым полностью переворачивая перспективу. Та уже не допускает ни тени сообщничества с разнузданным грабежом, заставляя смятенно отвести от него взгляд, как только сцена схвачена в целом, чтобы снова, в потрясении, вернуться к деталям.
Закрепляя педагогический эффект, Калло сопровождает сцену несколько наивно прямолинейными, но выразительными строчками, где обыгрывает значение военных “свершений”, которые из высших подвигов превращаются в низменные похождения:
Узрите великие свершения этих бесчеловечных сердец:
Всюду опустошают, ничто не ускользнет из их рук.
Один, жаждя золота, изощряется в пытках,
Другой подначивает сообщников к тысяче злодеяний.
И все, как один, нечестиво вершат
Грабеж, похищение, убийство и насилие.
Универсальная антропология созданных Калло образов проясняет не только бурно обсуждавшиеся, на первый взгляд непостижимые, “зверства” текущей колониальной кампании: развлекательные и назидательные убийства, разграбление украинских семей российскими солдатами. Демонстративный каннибализм обнаруживает себя в самом механизме войны, который временно высвобождает агрессора из гражданской самодисциплины, театрализуя инициативное насилие и сообщая расчеловечению оттенок лихого карнавала. Антропологическое объяснение распространяется шире, вбирая и неизбежно отчаянную ответную жестокость некоторых слов и действий жертв, которую предвосхищает офорт “Месть крестьян”. Тот запечатлевает убийственный размах ответа убийцам и насильникам.
Выведя на авансцену прямодушную жестокость военных будней, в современности часто укрытую пологом бравурных риторик, Калло словно нащупывает рифму одновременно с экспрессией архаичных священных текстов и ультрасовременных стримов непосредственно с мест событий. Благодаря этим рифмам его театр ужаса захватывает широкий диапазон параллелей и аналогий. В их числе оказывается и показательно библейская жестокость израильско-палестинского обмена насилием, где удары и месть за удары уже давно сплелись в такой исторический нервный узел, с которого не перестает капать кровь. Я опасаюсь продолжать этот ряд, наблюдая за быстро вызревающими плодами гнева и насилия там, где мир еще недавно казался общим и долговечным. Вероятно, нам всем не помешало бы иногда наталкиваться встревоженным взглядом на картины “Бедствий войны” – в учебниках, на остановках и фасадах исторических зданий. Отводить взгляд и снова всматриваться в детали, чтобы яснее понимать, какие роли отводит нам любое из обещанных “окончательных решений”.
Кликнув на иллюстрации, можно увидеть их в большем разрешении. Все офорты Жака Калло “большой” серии “Бедствий войны” можно разглядеть, например, здесь или здесь, в еще лучшем качестве.
