В свежем номере газеты «Воля», №8(40) 2012, опубликована моя статья, с анализом поворотных пунктов, которые проходит уличное общественное движение этого года, и тех, которые лежат перед ним в ближайшей/среднесрочной перспективе. Ниже приводится полный текст статьи. Целиком прочесть выпуск этой во многих отношениях примечательной газеты можно на бумаге или с экрана.
Александр Бикбов, социолог
Разметка траектории общественного движения и попытка уловить его вектор неизбежно становится историей с продолжением, которая правит саму себя. В декабрьскую «Волю» #1(33) я предложил первые обобщения, озаглавив их «Движение перемен». Опыт декабрьских митингов я рассматривал через призму классовой мобилизации. Не пресловутого «среднего класса», в котором не признавали сами себя участники уличного протеста. А как пример исторической и редкой для России буржуазной нормализации, когда буржуазия переоткрывает себя в городском пространстве через спонтанное стилистическое сходство коллективного действия, прежде, сама того не подозревая, уже сформировавшись в центрах «достойного» потребления, таких как кофейни и торговые центры; локальных групповых инициативах, таких как группы общения и интернет-форумы; практиках управления собственной и чужой жизнью, таких как поездки за границу или помощь детским домам.
По мере сбора данных, который с тех пор вела исследовательская группа НИИ митингов, стало ясно, что описание участников движения как буржуазии было поспешным. Возможно, через год следует заново поставить вопрос, не оправданна ли эта квалификация в части политического и стилистического представления: лозунгов и требований движения, моделей его политического представительства и ее фигур, достигнутых результатов. Но социальный состав массовых акций так или иначе куда разнообразнее и с эмпирической (образование, профессия), и с политической (социальные и политические предпочтения) точек зрения.
В «(Не) просто разговорах», «Воля» #5 (37), я констатировал, что участники акций дают интервью исследователям из НИИ митингов, кажется, даже охотнее, чем слушают недавних «звезд» протестной сцены. Март заострил кардинальную проблему движения — отсутствие диалога между участниками, которая разрешилась лишь радикальной сменой формы протеста: переходом от выстроенных вокруг сцены митингов к диффузным общительным «оккупаям». Наконец, в статье «Куда движется движение», в «Воле» #6 (38), я опирался на уже ощутимый корпус интервью с акций и наблюдений после 6 мая. Тогда ключевым фактором развития ситуации стала полиция и выбор полицейским руководством способа действия: силовых провокаций на массовых акциях или относительного в них невмешательства. Как это часто бывает, реальностью стал третий вариант: невмешательство полиции в следующие массовые митинги и точечные силовые операции в перерывах между ними.
Сказалась ли эта тактика точечных репрессий на массовости движения? Было ли это более серьезным ударом по спонтанному протесту, чем попытки оформить постоянное оппозиционное представительство в виде Координационного совета или символического саботажа митингов со стороны журналистов крупных СМИ? Можно сказать наверняка, что для кого-то, кто впервые выходил на митинги в июне и сентябре, точечные и очевидно неправовые аресты стали серьезным поводом к тому, чтобы покинуть место зрителей перед экраном и присоединиться к движению. Как объяснил один из участников июньского шествия: «Прежде я сочувствовал митингам, но предпочитал наблюдать за ними со стороны. Когда я увидел, что арестовывают невинных людей, я понял, что больше не могу оставаться дома». Стоит отметить, что некоторым другим митингующим еще 12 июня действия полиции представлялись оправданными, т.к. арестованные, по их мнению, «сами нарушили законы». Однако и это не удержало их от участия в митингах. В этом смысле силовой ответ властей на массовые акции доказал свою слабость. А следующая, сентябрьская акция проходила под знаком защиты политзаключенных. И собеседников, уверенных в правомерности действий следствия и полиции, уже не было.
Зато свое влияние в очередной раз продемонстрировали СМИ, ранее увеличивавшие и порой преувеличивавшие силу протеста, а в сентябре сыгравшие на понижение, сообщая митингующим о том, что они (прежде всего сами журналисты, но также все участники) «устали от митингов».
Коллизия численности уличных акций, которая по-разному подсчитывается полицией, журналистами, участниками — классика борьбы за символическую силу протеста. Двух-трех- и даже пятикратный разрыв в данных — далеко не российская специфика. В любой стране активисты склонны преувеличивать, а полиция преуменьшать. Крайне интересна в этом смысле гипотеза, которую предлагает Влад Тупикин. Участвуя в уличных акциях с конца 80-х, наметанным глазом считая и пересчитывая митингующих последнего года, он уже в декабре-феврале утверждал, что честная средняя цифра — 30 тысяч участников. И цифра эта мало менялась от митинга к митингу, несмотря на уход части прежних и приход части новых митингующих. Основная же роль в лавинообразном росте числа участников принадлежала организаторам и журналистам. Именно в тот момент, когда сами журналисты «устали от митингов», они, наконец, стали видеть ситуацию более реалистично. Но приняли изменение собственной оптики за спад движения. Эта гипотеза интересна тем, что позволяет оценить не только силу протеста, но и силу сопутствующего ему образа, который поддерживают журналисты. В этом смысле, СМИ и их работники — безусловно, важная часть движения, если сам протест не принимает радикально революционных форм.
Но сегодня важно иметь в виду не только силу и всеобщность движения, эти фантазмы любого протеста на подъеме. Не менее, если не более важным становится другое его измерение, которое можно обозначить уже старым словом «сознательность» или новым и даже отчасти отталкивающим словом «прагматика». По мере повтора митингов, из интервью от декабря к сентябрю становилось понятно, что в одном направлении полная социальная рассогласованность взглядов снижается. Все чаще люди самых разных позиций, включая убежденных либералов (по самоопределению) соглашались с необходимостью сохранить бесплатные образование и медицину, по меньшей мере для самых необеспеченных. Значит ли это, что движение стало социальным? Отчасти да. И свидетельство тому — научно-образовательная колонна, которая впервые вышла на митинг в июне, а в сентябре привлекала аполитичных участников так же, как в декабре-марте это делала колонна белоленточная. Но значит ли это, что большинство участников научно-образовательного блока с больших митингов согласны что-то делать по их окончании? Нет, не значит. На ноябрьском митинге в защиту образования (Москва) участников было существенно меньше: 300-500. И это естественным образом ведет к следующему вопросу: способны ли участники массовых акций перевести общее неприятие системы власти в конкретные действия в своем районе или на своем рабочем месте?
В этом пока есть серьезные сомнения и мало примеров, их опровергающих. Так, районные инициативы в Москве против строительства эстакад и хорд почти никак не связаны с митинговым движением и не используют его как образцовый опыт. Верно и обратное: неприятие авторитарных тенденций в политике редко становится поводом для изменения местного или профессионального контекста. Стало ли в крупных городах больше точек, где люди встречаются и обмениваются идеями, активизировались ли группы жителей в спальных районах, чаще ли работники требуют от работодателей соблюдения трудовых прав и свобод, протестуют ли участники митингов также против совершенно конкретных проектов мэрии по разрушению комфортной и экологичной жизни в городе? Речь идет о локальных и рассеянных действиях, которые зачастую не громогласны, не пьянящи, мало освещаются СМИ. Между тем, только такой тип действия позволяет удержать впечатляющий и обнадеживающий опыт митингов и «оккупаев» в конкретной и долговременной форме. Хочется проиллюстрировать это примером из далекой для нас области — далекой географически, но отнюдь не политически.
Сначала цитата из интервью: «Один митинг не может изменить положения вещей. Двигаясь в центр города, показывая людям, чего мы хотим, давая увидеть это и тем, кто смотрит на нас с улицы, из окон, мы расширяем наше послание. Но чтобы изменить вещи, нужно что-то большее, чем митинг. Что? Не знаю. Что-то, что еще не созрело. Но обязательно что-то большее, иначе ситуацию не сдвинуть. <...> Что мы сделали в нашей школе, как форму протеста? Мы ее не оккупировали, мы организовали ее совместное управление. Поскольку чувство протеста разделяли также родители, преподаватели, и даже директор оказал поддержку, вместо того, чтобы выстроить стену, разделив преподавателей и учеников, мы сделали что-то, в чем могут участвовать все — совместное управление. Два часа занятий, дискуссии, конференции, пригласили также журналистов. Это стало отличным опытом. Хотя трудно, когда в Риме оккупировано столько школ, сделать заметной новость такого рода. При том, что это очень важно. Чтобы показать, что ученики не хотят разрушать. Ученики хотят строить, достичь чего-то нового. И проекты совместного управления, вроде нашего, безусловно, привнесли более серьезное осознание в школы, которые в них участвовали» (24 ноября 2012).
Знакомьтесь: Луиджи, ученик последнего класса итальянской средней школы, 16 лет. Трудно не признать, что его речь звучит сознательнее, или прагматичнее, чем у многих 40-летних участников российских митингов. Исключителен ли его опыт? Нет. Просто за его плечами — роль представителя от учеников в административном совете лицея, участие в координации школьных инициатив севера Рима, организация общих собраний в школе и в районе, четыре года участия в митингах. К 16 годам у него еще нет ясных политических предпочтений, о чем он говорит, немного смущаясь. Но он уже сформировался как общественный активист, способный переводить вопросы общего блага в конкретные организационные формы, практику дискуссий, коллективное принятие решений и общественные кампании. Среди нескольких школьников, с кем я пообщался на том же марше в Риме, были те, кто самостоятельно изучал новый закон об образовании и делился с одноклассниками, те, кто постоянно следит за развитием публичных дебатов о законе по сетевым версиям «взрослых» национальных газет, молодежь обоих полов, просто разделяющая требования митинга и при этом способная четко их воспроизвести с несколькими личными аргументами и иллюстрациями опасностей реформы. Причем политика для них — примерно такой же неверный и неопределенный мир, как и для большинства российских участников. Однако, как и для Луиджи, «что-то большее, чем митинг» для них — это вместе с тем и нечто вполне осязаемое, малое, далеко не всегда столь же зрелищное, как яркое шествие или сит-ин перед министерством.
«Скажи, есть ли у тебя чувство, что ты принадлежишь к какой-то социальной группе, классу?» — продолжаю я допытываться у Луиджи. «На культурном уровне — да. Думаю, он достаточно показателен. Я никогда не выносил элитарную, аристократическую культуру, зарезервированную за немногими. Такие вещи должны быть доступны всем социальным слоям: как народу, так и буржуазии, если мы решим воспользоваться таким языком. И наш протест может быть понятен всем, поскольку его мотивы затрагивают всех». Кроме прочего, он рассказывает мне о том, что ученики его школы не могли настаивать на длительной забастовке, поскольку за пропущенные дни учителя теряют в зарплате. А также о том, что собирается поступать в университет на философию, хотя совершенно отчетливо понимает, что стать преподавателем по этой специальности в Италии сейчас практически невозможно: перспектив карьеры у выпускников нет и в ближайшее время не предвидится. Но именно поэтому нужно что-то делать, создавать новые пространства, организовывать дискуссионные и практические группы, информировать людей о растущем неравенстве доступа к культуре.
Даже если Луиджи и его сверстники ужасно симпатичны в их неробком восприятии реальности и готовности на нее влиять, я далек от того, чтобы ставить их в укор несознательным и непрактичным участникам российских протестов. Чтобы такая сознательность возникала органично, нужна, конечно, не только расширенная система партийного представительства (при всех различиях, проблемы с большими партиями в Италии весьма напоминают российские). Нужен вполне рутинный и неоспоримый опыт низовой демократии: школьные советы, ассоциации в жилых районах, координация по учебным и профессиональным объединениям, решения которых действительно влияют на ближайшие жизненные обстоятельства.
Все это в очередной раз только начинается в России. А значит, есть шанс, что через десять или двадцать лет подростки, похожие на Луиджи, будут возвращаться с митингов в свои школы, чтобы управлять ими совместно с учителями и родителями. Несмотря на Берлускони, Путина и любых иных любителей вертикали. Но чтобы такое было возможно, начинать нужно уже сейчас. Иначе снова будет упущен момент, на смену ему придет разочарование, затем последует апатия. И только через 20 лет, словно ничего не было прежде, на улице вдруг снова встретятся несколько десятков тысяч людей, чтобы восхититься прекрасными лицами друг друга. Не вздохнем ли мы, свидетели и участники сегодняшних событий, с ревнивым разочарованием? Не останется ли нам лишь желчно забубнить, что «мы это уже проходили»? Совсем этого не хочется. Но как перейти от общих лозунгов к конкретным делам во имя общего блага? Действовать локально — это умение, которого можно достичь только личным опытом и экспериментами. Нельзя приобрести его иначе, чем окинув критическим взглядом место работы, учебы, жизни и не спросив себя: что прямо сейчас я попробую сделать?
