Городское пространство и интеллектуальное движение
За пять лет Екатеринбург заметно изменился. Продуманное, атмосферное вечернее освещение города по пути из аэропорта задает первый такт этому впечатлению. На следующее утро и днем становится видно, как архитекторы, городские дизайнеры и активисты распорядились протяженными глыбами застройки, в которых прежде наиболее отчетливо проступало индустриальное измерение. Сегодня городское пространство приобрело ритмические акценты, улицы зазвучали дискретнее и легче, при всей сохранившейся разлетности, основательности и даже тяжеловесности.
Как центр, так и «интересные» полупериферийные районы, подобно Уралмашу (и прежде всего Уралмаш), переживают бум низового культурного активизма, перекодируются в оптике архитектурного и бытового любопытства. Силами энтузиастов из архитектурной, гуманитарной, менеджериальной сред в городе активно конструируется внимание к «своим» достопримечательностям и к городской истории. «Столица конструктивизма Екатеринбург» — это тоже результат последних пяти лет городского движения.
Его участники проводят городские экскурсии, открывают выставки, генерируют события в районах советской застройки, в ГЦСИ, на базе Центра Ельцина, в Музее архитектуры и дизайна. Лекции, экспозиции, спектакли-променады, художественные альбомы, сувениры с новой городской символикой отчетливо маркируют этот совсем свежий слой жизни города-для-себя, адресуясь к образованной и (по преимуществу) социально благополучной публике. Для этой конструирующей себя среды «образованных и активных» неутилитарное знание о своем городе становится элементом жизненного стиля наряду с уютными кафе, новаторским Коляда-театром, культурным отдыхом и посещением книжного магазина Пиотровский в Центре Ельцина. Заметно, что и администрации городских институтов: музеев, центров, как и мэрия, — также включены в это движение, охотно интегрируя в свою работу его интеллектуальные и эстетические эффекты под знаменем «ребрендинга» Екатеринбурга.
Вероятно, первым и парадигматическим случаем в этом движении стала I Уральская индустриальная биеннале современного искусства, которая в 2010 году прошла в конструктивистском здании типографии «Уральский рабочий». С тех пор биеннале проводятся в остановленных цехах Уралмаша, заброшенной гостинице Городка чекистов и иных ожидающих своего девелоперского часа пространствах архитектурного наследия. Следующим заметным тактом стала реконструкция водонапорной башни в районе Уралмаш, выстроенной в 1929-31 в конструктивистском стиле. Статьи в Википедии и на портале «Наш Урал», посвященные Белой башне, по-прежнему сообщают о ее заброшенности. Однако уже в конце 2000-х башня стала предметом внимания энтузиастов, а позже была взята на реконструкцию группой молодых архитекторов Podelniki, среди прочего проведших кампанию краудфандинга. Летом 2016, по завершении работ, башня была окончательно закрыта для неупорядоченного досуга горожан и открыта для экскурсий. Городок чекистов, которым заинтересовались художники и исследователи, как и прочие конструктивистские «городки», здания конца 1920-х в центре города, которые мэрия недавно подновила косметически — свидетельства экспансивного интереса. Пространственная конструктивистская ось, на которую нанизываются новые формы культурной индустрии, стала вектором городского культурного движения.
Такое умение энтузиастов распорядиться реформой городского управления, заключив пакт с мэрией и музеями, чтобы реализовать собственную интеллектуальную и эстетическую программу, заслуживает специального упоминания. Вполне очевидно, что культурный интерес к эстетике города в целом и к пролетарским районам в особенности совпадает с вектором джентрификации, как это происходит в крупных городах по всему миру. Но, если центр Екатеринбурга уже и без этого плотно захвачен коммерческой застройкой, то на Уралмаше джентрификация пока весьма далека от сколько-нибудь завершенной формы. Да, выходцы из рабочих семей встречаются на улицах с семьями новых владельцев или съемщиков квартир — обладателей иных жизненных стилей. Девелоперы уже не первый год присматриваются к опустевшим заводским землям. Однако район по-прежнему пользуется репутацией «опасного», цены в местных магазинах и стоимость жилья ощутимо не выросли. Уралмашу еще далеко до района со статусом nice and trendy. Энтузиазм городской памяти пока освобожден от бремени прямых рыночных эквивалентнов.
Уралмаш: хрупкое равновесие
Застройка 1930-х, состоящая из прекрасно сохранившихся деревянных бараков, в которых очевидна не только логика массовой индустриализации, но и гигиеническая мысль эпохи, все еще составляет очевидный контраст с анонимной новейшей эстетикой соседних микрорайонов.
Попытки украсить пространство Уралмаша силами любителей и даже детей могут принимать неожиданный вид и иметь незапланированные последствия. Как в случае этой стены напротив окон психиатрической больницы. Она объективирует безусловно сильную и протяжную поэзию городских окраин — сознания, измененного антуражем индустриальной застройки. Однако, если такая попытка имеет функциональное терапевтическое назначение, а не только драматизирует бытийную хрупкость обитателя города, ее арт-целительный эффект можно легко поставить под сомнение.
Чередование и наложение социальных ритмов, материализованных в пространственной семантике района, создает эффект пассивного равновесия — баланса, осевшего в деталях пластами, которые еще не противопоставлены друг другу в открытом конфликте и не согласованы повторно в мирном договоре сторон. Конфликтные социальные ритмы пока не покидают своих пространственных пластов. На Уралмаше есть несколько обычных городских кафе, рюмочных и «забегаловок». Часть их, как и столовые, работают в советском производственном режиме, с 9 до 18 по будням. Последние все еще предназначены для работников завода, а не для пестрой праздной публики, бороздящей городские пространства в выходные. В районе обращают на себя внимание несколько магазинов, с выразительным, говорящим за себя названием «Алкомаркет». И тут же — обращение к соседям, распечатанное на листке бумаги и приклеенное к углу дома, которое источает иную, более тонкую поэзию: «Осторожно. Сосульки, снежные наплывы».
Чередование жизненных стилей и социальных ритмов, воплощенных сегодня в хрупком равновесии пространства, создают ауру сурового очарования и притягательной недосказанности, которая открыта для множества вариантов раскодирования.
Въездные ворота на заводскую территорию, с их объявлениями и табличками разных эпох, свидетельствуют об этом не менее красноречиво, чем островки индустриального пейзажа — элементы единого проекта города-завода, — открывающиеся за воротами.
Отличие от московской, петербургской и некоторых иных версий массовой и индустриальной застройки — это относительная соразмерность антропометрии тела. Она заметна даже в корпусах 1950-60-х. Тогда как конструктивистские здания 1920-30-х в ряде случаев и вовсе оставляют редкое впечатление «уютной» архитектуры. Не все, конечно. Иные поздние формы выстроены в контрастном масштабе и схематизме — собственно технологическом.
Дьявол таится в деталях. Тестовым событием в будущем района Уралмаш наверняка станет судьба урн с рельефом шестерни, которые устанавливались здесь с 1930-х и во множестве сохранились по настоящий день, подновляемые краской. Если в районе продолжится низовая джентрификация, урны постепенно превратятся в ценные объекты и, вероятно, будут исчезать с улиц, растворяясь в личных и институциональных коллекциях. Если низовую джентрификацию опередят программы муниципального «благоустройства», подобные московским, исторические урны массово заменят бетонным новоделом, а потенциальная арт-коллекция полным составом и в одночасье отправится на городскую свалку. Наконец, наиболее оптимистичный и маловероятный сценарий: движение за городскую историю опередит эти две волны и перепроизведет отдельные элементы районного антуража в статусе наследия, которым нужно гордиться и о котором нужно заботиться как о коллективном благе. В этом случае треснувшие урны аккуратно отреставрируют, недостающие заменят правдоподобными репликами. И этот слой уличной эстетики сохранится в городском пространстве на годы вперед.
Инкапсуляция как стратегия упорядочения
Конечно, городской опыт Екатеринбурга не ограничивается контрастом между ультрасовременной, технически выверенной панорамой городского центра, открывающейся со стороны недавно достроенного Центра Ельцина,
и противостоящей ему символически, а во многом и архитектурно, ритмикой отдельных пространств Уралмаша.
Крайне интересный феномен представляют собою городские дворы, которые выглядят так упорядоченно, как это редко бывает в больших послесоветских городах, включая Петербург или Нижний Новгород. Эстетическая и одновременно этическая характеристика, которая точнее всего отвечает такой организации общего пространства — это «скромно и достойно». С сохранением элементов, явно относящихся к советскому периоду и бережно подновленных. Екатеринбургский двор — это антитеза как презумпции максимального комфорта, приватизированной площади собственников, выгороженной решетками и шлагбаумами в Москве, так и утробно-эстетствующего декаданса двора Петербурга, запущенного и хаотично запятнанного нередко даже в самом центре города.
О том, что в практике использования городского пространства есть мотивы общего блага, среди прочего, свидетельствуют мусорные контейнеры, которые демонстрируют схему публичного обращения с отходами. Мусорная слизь, которая часто сопровождает использование металлических контейнеров и загородок, здесь незаметна. И дело не только в зимней, аномально низкой даже по меркам сезона температуре. В большинстве открытых взгляду контейнеров мусор не вывален «голым», а инкапсулирован в черные мешки или коробки. То есть между металлической стенкой контейнера и органической влажностью отходов создан посредующий слой.
Логику капсуляции можно с успехом использовать при объяснении более широкого спектра городских практик. Как контактных, так и визуальных, как уличных, так и интерьерных. Несмотря на то, что операции с отходами имеют мало общего с движением культурного переосвоения города, последнее также определяется к общему благу, следуя модели капсулы — на сей раз капсулы времени. Движение не предполагает радикального утопизма, перекройки городского пространства и его переработки в принципиально иную модель практик. Определяющим принципом здесь можно назвать вписанность. Вписанность в широкий спектр исторических обстоятельств, в череде которых величие подлежит снятию вместе с травмой, по мере пересборки событий в тренд. Ключом к отбору и раскодированию здесь служит значимость события. Это в первую очередь относится к конструктивизму, тесно связанному в Свердловске с историей ОГПУ. Но то же относится к заготовкам на будущее. Так, директор архива в Центре Ельцина бережно сохранил халат Эрика Булатова, который художник надевал при работе над картиной «Свобода». Сегодня халат размещен в хранилище рядом с бюстом Ленина, коробкой из-под техасских сапог, которые в 1992 году Ельцину подарил Буш-старший, прочими документами и вещественными артефактами.
Удерживая в фокусе отдельные объекты, точечно восстанавливая интерес к истории города, энтузиасты городских проектов не претендуют на защиту района или реконструкцию города в целом. Выставки, историческая реставрация, спектакли-променады не захватывают и не сметают основополагающие пространственные структуры. Они осторожно используют существующие емкости, сгущая смыслы внутри архитектурных контейнеров, которые поддерживаются культурным интересом и административной лицензией. И лишь затем, по мере концентрации интереса, контактов, внешнего признания, найденная схема переносится на более широкий спектр объектов. С Белой башни и Городка чекистов — на свердловский конструктивизм, с биографий отдельных городских обитателей — на местную социальную историю.
Захват и мемориализация пространств
Где же производится направленный захват городского пространства и как воспроизводятся пространства захвата? Первый ответ очевиден. Это происходит в сврехрентабельных зонах городского центра, где высотная застройка, если и вступает в диалог с конструктивистской эстетикой, то лишь для того, чтобы утвердить собственную демонстративную вертикаль.
Второй локус не приходит на ум сразу, хотя он тесно связан с первым. Если городской центр — это место жизни и инвестиций новых господствующих классов, то кладбище — место, где по окончании жизни не прекращаются их борьба за признание и ярмарка тщеславия.
Широкореченское кладбище Екатеринбурга часто мелькает в российском документальном кино о «беспределе 1990-х», иллюстрируя опасную жизнь и посмертную роскошь протагонистов драмы о приватизации общественных благ. Могильные памятники и целые комплексы середины 1990-х в самом деле ярко иллюстрируют цену, которую уплатили за дерегуляцию экономики без солидарности не только эти солдаты удачи, но и все мы. Не менее интересная часть таких мемориалов — уже в оптике неочевидной аффективной структуры сообществ насилия — это могилы родителей (часто более поздние), подруг и близких. Не будучи основными операторами организованного насилия, они удостоены отдельного и порой возвышенного места в этих пространствах посмертных почестей и заботы.
Конечно, мемориализация включает не одну, а множество практик. Выкупив для «своих» обширный участок кладбища прямо за стеной мемориала павшим во Второй мировой войне, уральская криминальная среда материализовала в пространстве выразительный жест культурной риторики. Чуть позже в том же десятилетии, собрав деньги на памятник Пушкину, сотрудники Профессионально-педагогического университета вступили в пространственную полемику с увековеченным насилием. Герои криминальных войн, явственно конфликтных логике Второй мировой, обозначили свое притязание на национальную историю. Памятник Пушкину, который никогда не был в Екатеринбурге, стал типовым высказыванием о служении культуре в «темные времена». В обоих случаях мемориальная контаминация пространств сообщает уже не об истории мест, а о тех, кто этими местами распорядился, локально перезапустив историю.
Точно так же, уже в ином регистре, вектор перепроизводства городского пространства характеризует ремесленная художественная реклама крупного историко-развлекательного канала, который обычно транслирует сообщения о себе типовым медиа-индустриальным способом. Формы мемориального упорядочения мест в городе варьируют от монументальных до эфемерных. Но кажется, что в Екатеринбурге семантическая работа с пространственными формами имеет более действенную мемориальную основу, чем в Москве и некоторых других крупных городах, более содержательно отсылая к нескольким (латентно конфликтным) городским средам и сообществам.
Между энтузиазмом и неолиберализмом
Присутствие нового городского движения на институциональной сцене было бы невозможным без изменений в управлении культурой и без смены самого статуса культуры в городе. В «Культурной политике неолиберализма» и последующих работах я описал, как в конце 2000-х на смену энциклопедически-мемориальной логике культурных заведений пришла модель уникальных, ясно исчислимых и рентабельных, событий.
Музеи, прежде успешно сопротивлявшиеся модернизации своих залов, сами устремились на поиск партнерств и альянсов, еще недавно попросту невообразимых. Сотрудники архивов, классифицирующие документы, начали сразу мыслить выставками, на которых эти документы можно представить. Библиотекари, испытывающие к читателям органически двойственные чувства, начали долгий путь к профессиональному этикету хостесс. Респектабельные культурные центры, чья основная отчетность исчисляется в мероприятиях, превратились в нейтральные (в целом) площадки, открытые самому широкому спектру лекций и лекторов. Весь менеджериальный сдвиг привел к перепроизводству публичного пространства, для которого потребовались персоны и коллективы, способные работать в режиме публичности, а не узкой специализации. И он же открыл спорадический доступ к нетематическим площадкам для андерграунда энтузиастов, от местных молодых преподавателей и дизайнеров до панк-групп.
Ключевую роль посредников в этом взяли на себя реформистские культурные центры, чьей стратегией стало партнерство с самыми разными институтами. Один из таких центров — книжный магазин Пиотровский, в 2009 созданный в Перми, а в 2015 открывшийся также в екатеринбургском Центре Ельцина. Выстроенный в пику коммерческим книготорговым сетям, он отличает себя и от «панк-книжных», и от некоторых московских площадок, стремясь быть ясным и удобным, неэлитарным и дружелюбным для самых разных типов публики. Культурная программа, которую Пиотровский начал в Перми и продолжил в Екатеринбурге — это соединение интеллектуального авангарда, добротных исследований и поп-науки с широким спектром литературных и поэтических практик. Молодой состав организаторов из самого Центра Ельцина — это также крайне подвижная и профессиональная среда выпускников-философов, оставивших «чистую» научную карьеру, обладателей искусствоведческих, исторических, архивных дипломов ведущих российских вузов. Часть их сами вышли из нового городского андерграунда. Например, молодые философы были соавторами некоммерческого медийного проекта «Теснота», давшего начало их карьерам в медиа. Сегодня они одновременно энтузиасты с программными взглядами и умелые распорядители новой модели менеджмента культуры.
Для исследователей, которые получают приглашение от таких центров — это возможность встретиться с интеллектуальной публикой города и ощутить все преимущества профессиональной организации событий. А для городской администрации или Центра Ельцина — это ключевой ответ на неолиберальные вызовы эффективности, когда число дискретных событий, наряду с цифрами посещаемости — главный способ доказать свою состоятельность в актуальной модели экономики культуры. Такая модель демонстрирует все свои преимущества в относительно узкой зоне перевода рутины интеллектуального труда в публично привлекательный продукт. Здесь роль центров, способных управлять событиями — ключевая и определяющая. Проблематичность той же модели заключена в попытке распространить ее «сверху» на все формы производства культуры, науки и образования. Проблематичной она становится потому, что ни экономически, ни интеллектуально единичные события не могут произвести целые классы культурной продукции. Многомесячные исследовательские семинары с анализом данных, базовые учебные курсы, прививающие интеллектуальную дисциплину, многочасовые технические репетиции и множество иных форм культурного труда — это затратные по времени рутины, которые не могут быть напрямую конвертированы в публичный или коммерческий результат. И попытка оценивать их по тем же критериям, что публичные события — прямой путь к «бедной» культуре и науке.
Феномен «бедности» культуры может выражаться двояко. Во-первых, в элементарной пролетаризации производителей: исследователей, преподавателей, актеров, музейных работников. Ужесточение контроля над их временем при росте средней нагрузки, перевод части зарплат в «премиальный фонд», введение «эффективных контрактов», о чем мы говорили с участниками дискуссии, сопровождавшей мою лекцию в Пиотровском, — это прямой путь к расслоению и пролетаризации культурных сред. С этой точки зрения университет и его администрация в роли работодателя все чаще предстают для преподавателей источником унижения и несправедливости. Во-вторых, «обеднение» культуры выражается в выталкивании наиболее активных интеллектуальных производителей за стены крупных культурных институтов, формально располагающих всеми средствами для новаций и прорывов. В косвенной форме это уже происходит, когда исследователи и преподаватели вынуждены зарабатывать чтением обязательных курсов, но не могут институциализировать в тех же стенах свои исследовательские интересы. Большинству из них вся реформаторская деятельность крупных заведений представляется лишь симуляцией. А все свои серьезные проекты, включая реконструкцию истории города, они продолжают в кружковом режиме. Результат: беднеют не только культурные работники, но и заведения, не способные вознаградить их за то главное, что может быть предметом и гордости, и отчетности.
Красноречивая деталь (из тех, в которых таится дьявол) в этом феномене «бедной» культуры — нежелание культурных работников ассоциироваться со «своим» заведением. Именно такое нежелание ясно демонстрирует визитка преподавателя одного из ведущих екатеринбургских вузов. На ней указаны имя и фамилия, телефон и электронный адрес, ученое звание, степень и виды деятельности. Единственное, чего там нет — названия университета. «Мы стараемся как можно меньше присутствовать в университете», «мы не хотим иметь с ними ничего общего», — эти и чуть менее резкие по форме суждения я не раз услышал за дни насыщенной поездки. Для интеллектуальных работников, очевидно способных на многое, но справедливо не желающих служить дойными коровами заведений, единственный путь, который ведет к настоящей науке и культуре — это путь энтузиастов. Даже если часть этого пути лежит сегодня через неолиберальные публичные, а не андерграундные пространства, это не устраняет исходного отчуждения. На дискуссии в Пиотровском стало очевидно, что до серьезного разбора образовательной политики и анализа различных ее моделей для начала следует обработать травму отношений участников со «своими» университетами. Травму, которая так явственно проступала в их репликах. Без этого любая рефлексия о моделях управления культурой обречена на вытеснение и отрицание. И эта, оборотная сторона последних пяти лет в Екатеринбурге выглядит вовсе не так оптимистично, как парадный образ вечернего города по пути в аэропорт.
Я искренне благодарен друзьям и коллегам, без которых эта поездка не смогла бы состояться, а насыщенные событиями дни оказались бы куда беднее. Спасибо Михаилу Мальцеву, Александру Бакину, Олегу Лутохину, Ларисе Пискуновой, Игорю Янкову, Людмиле Старостовой, Вячеславу Солдатову, Николаю Дерягину, Дмитрию Пушмину, сотрудникам книжного магазина Пиотровский и Центра Ельцина за возможность увидеть пространства города их глазами.
