Интересная попытка «Русского репортера» подвести промежуточные итоги гражданской мобилизации декабря-июня, ответив на один из классических вопросов в изучении общественных движений: каков ее ритм, какие фазы? Если в американских, по преимуществу политологических исследованиях, во многом совпадающих с логикой и языком СМИ, первым вопросом является: «насколько успешно движение?» — то во французских гораздо чаще, чем понятие «успешности», звучит интерес к циклу: подъем, спад, возобновление. Французские движения — это долгая история ярких вспышек, чередующихся с относительным затишьем и рутинной работой активистских групп и сетей. Вероятно, фундамент для такой долгой истории закладывается сегодня и в России.
Авторы вписывают свой интерес в так увиденную траекторию движения: «Как получилось, что за это время оппозиция прошла путь от требования честных выборов до требования демонтажа всей системы госвласти, а сама власть — от признания протестующих «лучшей частью общества» до масштабного применения насилия?» Строго говоря, требование демонтажа власти митингующие высказывали, как раз, в декабре 2011. Это хорошо видно (слышно) в интервью, собранных тогда НИИ митингов. Вероятно, в отличие от многих других изданий, где термин «оппозиция» используется самым вольным образом и распространяется на всех митингующих, здесь речь о «внесистемной оппозиции» — политиках и кандидатах в политики, которым принадлежала сцена митингов. Они в самом деле последовательно придерживались лозунга о перевыборах — отчасти в результате осознанного выбора, отчасти в силу своего политического бессознательного — избегая более взрывоопасных социальных требований: по вопросам образования, медицины, ЖКХ.
«Масштабность» майского насилия также является величиной относительной — скорее, по меркам декабрьских митингов, после которых участники благодарили полицию за дружелюбие. 6 мая и в последующие дни ОМОН практиковал неселективное точечное насилие, выхватывая митингующих, прогуливающихся или оккупирующих по принципу «кто ближе стоял». С начала июня следствие продолжило эту практику в форме селективных точечных арестов, произвольных по критериям выбора мишеней, но не массовых в численном выражении. Эта точечность насилия свидетельствует об изменении модели управления политическими рисками и представляет собой отдельную проблему. В частности, солидарные действия против этого точечного официального насилия оказывается нетривиальной задачей в рамках долгой массовой мобилизации, несмотря на то, что любой участник митинга, лагеря и иной акции может оказаться следующим обвиняемым. Отсутствие массовой реакции на аресты показывает, что работа самоосознания движения и освобождение от коллективного легкомыслия еще далеки от завершения.
Есть и другие спорные моменты, обязанные отчасти скорости журналистской работы, отчасти — и неизбежно в текущей ситуации — отсутствию той привилегированной позиции, из которой любому участнику или наблюдателю сегодня была бы доступна вся картина. Но в целом интересный ход по разметке фаз протеста, отталкиваясь от коллективных эмоций.
В материале есть несколько забавных неточностей, которые порождены социологическими умолчаниями (непроговоренностью само собой разумеющегося), которые авторы или редакторы материала довели до приемлемого для них уровня детализации, ориентируясь на собственные предположения. Так, из материала можно заключить, что данные НИИ митингов были получены путем анкетирования: «На вопрос нашей анкеты «Чего вы ждете от этого конкретного митинга?» участники могли отвечать…» Между тем, я не мог сказать: «на вопрос нашей анкеты…» Я сказал: «На наш вопрос…» — имея в виду вопрос интервью, метода исследования, легшего в основу работы НИИ митингов. Понять эту «поправку» в итоговой версии текста можно, вспомнив о главном, если не единственном типе социологических публикаций в СМИ — результатах опросов общественного мнения, проводимых анкетированием.
Другой «странностью» корпуса цитат звучит приписанное мне допущение «о тотальном спаде протестной активности в марте». Речь шла о «тотальном» ощущении спада массовой активности, в т.ч. транслируемом СМИ, очевидным контрастом к которому звучали высказывания митингующих, которые обещали снова выйти на улицы, если будет нужно или если позовут. Объективно в марте продолжалась работа некоторых наблюдательских сетей, деятельность активистских групп и подготовка к «десантам», которые завершились победным участием в ярославских выборах и мобилизацией в Астрахани. Не будучи формальной частью массового уличного движения, движение наблюдателей предложило одну из немногих альтернатив «активизму выходного дня», близкую к институциализации. В интервью этих месяцев некоторые митингующие говорили о других возможных формах продолжительного участия: от планов переустройства своего двора до кампаний по раскрытию нелегальных связей ряда банков, фирм, корпораций с кремлевской администрацией. Вероятно, часть этих инициатив получит развитие, хотя номинально уже не будет связана с митингами.
И возвращаясь к вопросу о насилии, представленному в материале. Это одна из ключевых категорий, вокруг которой можно выстроить отдельную модель всего продолжающегося движения. Нередко журналисты совершают ошибку, рассматривая насилие как волю, желание или готовность, локализованную на стороне одних только митингующих. «А если им дадут свободу, а они возьмут и пойдут на Кремль?» — хитро посматривая на собеседника, может спрашивать журналист. В результате, немалая часть дискуссий о насилии на уличных акциях выстроена вокруг этой «внутренней» готовности демонстрантов. У журналистов «Русского репортера» иной, корректный подход. Вопрос о спонтанном насилии митингующих в принципе не может обходить умолчанием действия силовых органов, которые всегда, во всех движениях и конфликтах, выступают ключевым фактором развития ситуации. Это прекрасно показали и события 68-го во Франции и Чехословакии, и раньше — в Венгрии, и позже — в самой России. Формально, институты силы — это организованное (дисциплинированное) легитимное насилие. От того, в какой мере они действительно организованы, в какой отвечают тому общему интересу, что обеспечивает легитимностью политический режим, зависит тип реакций и даже участников, которые выходят на авансцену мобилизации. В таком структурном срезе насилие в рамках движения — это зеркальное отражение того насилия, которое силовые органы реализуют в отношении его большинства. То есть чем более жестоко и недисциплинировано полицейское насилие, тем более вероятен отказ митингующих от ненасильственной тактики. В этом смысле финал статьи оставляет открытым весьма серьезный вопрос, адресованный в первую очередь властям.
