В ноябре 2015 рассыпался большой миф о “двух Россиях”. Вслед за ним отправилась подретушированная экспертная версия про “четыре России”. Водители-дальнобойщики начали самую масштабную межрегиональную забастовку последних десятилетий, которая координировалась не из Москвы (а из регионов и передвижных штабов), никак не была связана с антипутинским движением (большинство участников поначалу критиковали Майдан) и вдохновлялась социальными, а не моральными требованиями.
Главным требованием была отмена дополнительного, частно-государственного дорожного налога, который не только уничтожает малых перевозчиков, но и подхлестывает конечные цены на все, от точной электроники до пакета молока. Ураганам и природным бедствиям принято давать тихие женские имена. Сарказм российской экономической реформы состоял в том, что новому налогу дали возвышенное имя “Платон”. Хотя куда больший сарказм заключался, конечно, не в именах, а в последствиях. Под непременным лозунгом “эффективности управления” система “Платон” открыла новый виток приватизации, нацеленной на инфраструктуру всей страны и рост отчислений, отвязанных от роста производства.
Требуя отменить “Платон”, водители-дальнобойщики организовали марш на Москву. Их первым тактическим ходом была “улитка”. “Улитка” – это крайне медленная езда по оживленной трассе, разновидность итальянской забастовки на дороге. Формально не нарушение закона. На практике, когда фуры занимают несколько рядов, двигаясь со скоростью 10 километров в час, дорога парализована. Кто не знал о “Платоне”, узнает, просто оказавшись в хвосте “улитки”, слушая радио и пытаясь разобраться в происходящем. Конечным пунктом протестного маршрута был центр Москвы, окрестности Красной площади. Но в регионах, на дорогах, на подъездах к Москве полиция останавливала водителей, разворачивала, угрожала, отбирала документы. Поэтому протестные лагеря дальнобойщиков обосновались на площадках двух торговых центров города по кольцевой дороге. О протесте узнали, несмотря на последовавшую блокаду СМИ. “Платон” долгое время успешно бойкотировали, запланированный рост налога сдержали. Но “улитка” в центре Москвы так и осталась замыслом, который не удалось довести до конца.
—
То, что происходило в центре Парижа 12 сентября 2017, было просто воплощенной мечтой российских дальнобойщиков. Водители фур, в которых путешествуют ярмарки и передвижные цирки, делали “улитку” на площади Звезды, вокруг Триумфальной арки. Это ключевая развязка городского центра. В тот день “улитка” плотно заполнила площадь по всей ширине, оставив несколько брешей, куда изредка просачивались легковые машины и мотоциклисты. Голая брусчатка, режущая глаз на фотографии, приобрела очень ясный тактический смысл. Обычно движение здесь выглядит вот так. Доползти по парижской кольцевой до центра, чтобы делать “улитку” на площади Звезды – это то же самое, что, по московским меркам, сделать “улитку” на пересечении Тверской и Моховой. Откуда-то издалека несся вой полицейских сирен. В небе над площадью сердито висел вертолет. А фуры невозмутимо заходили на следующий круг.
Казалось бы, ярмарки и цирки – что может быть веселее и безобиднее? Но что-то заставило их работников создать неудобства парижским водителям. Повод для протеста был похож на тот, что изменил маршруты российских дальнобойщиков. Начиная с апреля, новый президент Франции Макрон подписывает один за другим указы, которые радикально меняют условия труда и найма во всех секторах. Что касается ярмарок, отныне мэрии во всех регионах обязали проводить по ним тендеры. Есть в этом что-то очень знакомое, правда? Что означает для передвижной ярмарки, с ее далеко не простой логистикой, выиграть тендер сначала в где-нибудь в Экс, на юге Франции, а сразу вслед за тем – в Кале, на севере? Прежние маршруты, которые были отработаны за прошлые годы, контакты и договоренности, которые были достигнуты, в одночасье отменяются. Теперь планировать самостоятельно свой рабочий сезон невозможно. Нужно либо как-то перепрыгивать из города в город, либо уходить из профессии. На деле, публичное заявление участников протеста именно так и звучало: новый тендерный порядок уничтожает профессию.
Протест французских ярмарочных фур не сопоставим с размахом забастовки водителей-дальнобойщиков. И в российском случае речь шла не только о профессиональной угрозе. Дальнобойщики предупреждали, что с уходом индивидуальных водителей и малого бизнеса из перевозок пострадаем все мы, вынужденные платить больше за любые покупки. Несмотря на ясность послания, у многих наблюдателей тогда хватало ума громко задавать вопрос: “А почему это мы должны поддерживать их протест?” – “Ну, потому что это касается и вас тоже, и всех”, – отвечали дальнобойщики. Но большой солидарной компании тогда не случилось. Между тем, во Франции “улитка” на площади Звезды была только малой частью выступлений, которые прошли по всей стране. В сентябре начался новый этап протеста против реформы Трудового кодекса. В России на такие “формальности” внимание обычно обращают только специалисты и независимые профсоюзы. Во Франции к трудовому вопросу относятся куда серьезнее.
Здесь трудовые права, условия найма, влияние рабочего и свободного времени на совместную жизнь анализируют и обсуждают, не дожидаясь очередной “оптимизации”. Поэтому многотысячный проест объединил не только членов профсоюзов и работников госсектора: преподавателей, сотрудников социальных служб, технический персонал. На улицу вышли художники и артисты. Было много работников частного сектора. Бок о бок с сотрудниками библиотек стояла молодежь из служб индивидуальных развозчиков и доставщиков. Вслед за пиратской партией шел коллектив sans-papiers, беженцев без виз и разрешительных документов, которые уже не первый год активны на французской публичной сцене. Головой шествия была колонна студентов и лицеистов, вместе с радикальными левыми активистами. Похоже, Франция переживает подъем антифашистского и антирасистского движений на окраинах больших городов. И в заряженной, разгоряченной голове парижской демонстрации эти движения – все более заметная сила. К слову, в крупных профсоюзах призыв к протесту был принят без единодушия, вызвав раскол. Руководство двух профсоюзов, CFDT и FO, официально отказалось поддержать демонстрацию. Но члены ячеек все равно вышли на улицы. Когда в толпе появлялась их символика, слышалось радостное: “Молодцы! Очень верно, что вы здесь!”
На ступенях парижской Оперы Бастилии выстроился не уличный хор. Это профсоюз управленцев (!), редкие участники уличных протестов. Руководители отделов и проектов, наемные менеджеры в частном секторе, начальники в государственном. Я специально пробрался наверх, чтобы пообщаться с участниками: “Вы же сами управленцы, в этот раз опасность есть и для вас? – Да, реформа угрожает всем. По сути, это отмена трудовой защиты, отмена самого Трудового кодекса. Людей хотят оставить на произвол руководства предприятий. Предусмотренное облегчение увольнений – это катастрофа. – И многие ваши коллеги разделяют этот взгляд? – Профессиональная среда расколота. Есть те, кто верит, что их это не коснется. А здесь те, кто понимает обратное. А уж если мы вышли на улицу, это что-то да значит!”
Что же именно это значит, какая катастрофа запланирована реформой? Есть несколько критических пунктов, многие из которых будут непонятны обладателям российского опыта без специальных пояснений. Один из пунктов, который вызвал резкую критику ассоциаций, специалистов и профсоюзов – это слияние в единый консультативный орган разных трудовых комиссий: по труду и гигиене, делегации представителей работников, комитета предприятий. “Какая разница, одной больше, одной меньше”, – удивится россиянин, привыкший видеть во всех комиссиях в лучшем случае назойливую бюрократическую придирку. Но для французских работников это совсем не так. Комиссии по труду, безопасности и гигиене (CHSCT) – это важный участник трудовых споров. У них роль консультантов, но они – в прямом контакте с трудовыми инспекторами и медиками, ведут переговоры с руководством предприятий при нарушении условий труда, травмах, полученных на работе, признании профессиональных рисков. У других комиссий свои функции и полномочия, которые защищают интересы работников. Если все комиссии сливаются в одну, на нее падает куда более серьезный вес неразрешенных вопросов, инспекций и конфликтов. А сами члены таких комиссий из представителей коллективов превращаются в профессиональных функционеров, то есть теряют связь со средой работников, представленных сегодня в разных органах.
Другой абсолютно критический пункт – это облегчение увольнений, которое правительство пытается провести под лозунгами “повышения эффективности” и “роста гибкости” трудового рынка. Для тех, кто следит за российской дискуссией по трудовым вопросам, эта мера, как и сопровождающая ее риторика, звучит очень знакомо. Объясняя, почему реформа – это похоронный марш для трудовых гарантий (пускай даже формально она их не отменяет), коллега-преподаватель из парижского университета между делом прилаживает к куртке табличку с лозунгом: “Как новый закон уничтожает бессрочные договоры? Он отменяет иерархию в законодательстве и передает владельцам предприятий всю власть принимать решения по найму и увольнению. В худшем случае наниматель просто платит символический штраф за необоснованные увольнения, а трудовые договоры под конкретную задачу становятся нормой. Задача выполнена – до свидания! Что это как не объявленная смерть для постоянной занятости?”
Пояснение очень важное. Здесь важно и то, что реформа отменяет иерархию законодательства (то есть подчинение Трудового кодекса Конституции и международным законам). И то, как будут ослаблены санкции за произвол работодателя. Все это прямым текстом отсылает к российским реалиям и к той дерегуляции найма, которую реформаторы, подобные Макрону, торопятся навязать всему миру. Правда, в России аналогичные поправки в Трудовой кодекс, включая самые недавние, вообще не были предметом публичной дискуссии. То, что во Франции эти махинации не проходят незамеченными, дает шанс если не на полный отказ от “оптимизации”, то на серьезное смягчение ее последствий.
—
Что до ритма и стиля протеста: какой он в разных точках шествия? Все начинается с того, что полиция закрывает станции метро, ближайшие к точке сбора. Поэтому картина парижских улиц в движении чем-то походит на московскую. Правда, самой полиции на улице меньше, и выглядят полицейские до начала демонстрации не так насуплено. В прошлом году полиция ставила металлические заграждения (до рамок при входе, правда, дело пока не доходило). Новый сезон начинается спокойнее.
В этот раз на шествии немало “креатива” – самодельных плакатов, смешных лозунгов, обыгрывания официальных речей. Прямо накануне демонстрации президент Макрон назвал “бездельниками” тех, кто критикует реформу Трудового кодекса. Что же, и это знакомо. Когда сервильная пресса назвала “хомячками” российских демонстрантов, митинги запестрили лозунгами “Хомяк расправил плечи”, “Хомяк восстал”. На парижской демонстрации часто обыгрывался мотив “бездельника”.
Вот участник призывает бездельников всех стран объединяться. И добавляет: “Героизм – это солидарность”. А другой признает: “Вот бездельник”. И чтобы избежать любых недоразумений, стрелочкой указывает, где его искать.
Некоторые отнеслись к публичному оскорблению более серьезно и быстро нашли в сети свидетельства показательной “трудоспособности” депутатов, которые продвигают закон. Вот очень похожий на российский плакат, с фотографией спящего на сессии депутата и указанием его зарплаты, 8000 евро.
Есть на демонстрации и “серьезное” оборудование для веселья, которым располагают ассоциации и профсоюзы. Кроме музыки и кричалок через мегафоны, вот, например, “праздникорабль”, который щедрыми порциями рассеивает конфетти.
И, конечно, самба-бэнды, протестные оркестры, танцующие клоуны и другие коллективы, придающие протесту характер праздника.
На несколько часов демонстрация меняет облик улиц. Это не только другая кинетика движения, не только чувственное разнообразие стилей одежды и телесных схем. Это также послания, адресованные демонстрантами друг другу и “обычным” прохожим, которые заполнят улицы вскоре после шествия. Вот антиреклама, размещенная на привычном месте рекламы, в боксе автобусной остановки. Такая замена потребительского послания на критическое по ходу шествия появляется регулярно.
Вот спонтанный коллаж – протестная фотосессия с лозунгом, который наскоро из баллончика наспреен на стену: “Наши желания – беспорядок”. Позирует участница, которая до того превратила в многослойный коллаж собственную одежду. Таких надписей на стенах по ходу шествия тоже немало.
Есть примеры более резкой критики навязанных потребностей. Такие акции мгновенны. Удар наносится по рекламному боксу: стекло не разбито (хотя были и разбитые), рулон разорван, бокс тут же снова закрыт. Быстрой рукой сделана надпись “Новый сезон разрушений”, которая обыгрывает французское сентябрьское “новый учебный год”. Смысл двойной: это предупреждение со стороны демонстрантов, но также, если не прежде всего – отсылка к правительственной политике дерегуляции и урезаний. У недавно гладкого и цветасто беспокойного дисплея, который теперь обездвижен и зияет прорехами, появляется объем. По сути, это эстетика временной инсталляции, которая притягивает взгляд и меняет его направление.
Есть более нежная работа со стеклом. На коробке автобусной остановки, вместе со стикерами и призывами – листки с поэзией, которая словно вступает в диалог с российским Тихим пикетом:
взять на прицел
страх
между двумя
вздохами
назвать все
имена страха
держать его
немым
в пустоте кулака
…
страх
его ощущать
зубы
глотка
Это высказывается “голова” шествия – те самые студенты и активисты, частью одеты в черное, некоторые в капюшонах и с закрытыми лицами. На них приходится первое столкновение с полицией, к которому обе стороны заранее готовы. Дубинки и слезоточивый газ – стандартные средства знакомства. У тех же участников – самое ясное желание преобразовать город, поставить под сомнение его привычный порядок. Профсоюз CGT, объявивший о демонстрации – официальная “головная” колонна. Чтобы держать линию между собой и горячими головами в черных капюшонах, служба безопасности демонстрации (весьма внушительная в своей массе) в буквальном смысле несет в руках границу-канат.
Но и в профсоюзной колонне есть горячие головы. Привлекая внимание к шествию, несколько человек регулярно зажигают дымовые шашки и скандируют лозунги.
В какие-то моменты густой белый дым затягивает передние ряды.
Другие способы фокусировки взгляда – это большие воздушные шары с символикой профсоюзов и организаций, прикрепленные к крыше грузовичков. Или вот такие манекены, мобильная версия рабочего и работницы.
Сказав, что полиции немного, легко оставить неверное впечатление. Полиция сторожит выходы на боковые улицы, выжидает на углах и вдоль стен, а в какие-то моменты пытается “разрезать” шествие, изолируя его участников для задержаний или просто для “наказания”. В последнем случае любой, кто попал в полицейскую “коробку” может провести без движения и действий со стороны полиции несколько часов. Перегруженная сегментами бронированной чешуи, в последние три-четыре года полиция все чаще использует демонстрации как полигон для отработки тактических маневров. Конечно, шествиями в центре города это не ограничивается. На окраинах полицейские ведут себя куда менее сдержанно и все чаще с грубым нарушением полномочий.
Критика полиции, которая калечит и убивает, тесно вписана в рост низового радикального активизма и антифашистского движения. Убедившись, что полицейские “профилактически” разбивают каждую крупную демонстрацию, задерживают людей по цвету и форме одежды (черные толстовки с капюшоном), могут остервенело избить попавшего под руку демонстранта, радикальные активисты уже не ждут покорно, пока до кого-то из них дойдет очередь. При первых признаках атаки, а иногда и предупредительно, группы активистов забрасывают полицейские кордоны дымовыми шашками, краской и кусками асфальта. Растущий произвол полиции рождает закономерный вопрос об ответном гражданском насилии.
Уже на выходе с демонстрации полицейские продолжают придирчиво осматривать участников. Внезапно они отводят в сторону девушку и начинают рыться в ее рюкзаке. Это не задержание во время столкновений, не ответ на едва разбитую витрину. Это превентивный контроль по первому подозрению или вовсе без повода. Если не по форме, то по намерению такой контроль снова напоминает о российской практике.
Двигаясь обратно от головы шествия к ее центральным сегментам, невозможно не обратить внимание на отсылки к Революции 1917 года. Более изобретательными участниками она обыгрывается в лозунгах по теме акции. В иных случаях профиль Ленина появляется на растяжках маленьких левых организаций.
Встречаются и куда более изысканные визуальные формы. Вот на демонстрацию приехали участники из Германии и привезли с собой плакат в эстетике, безупречно повторяющей образцы 1920-х.
Когда российские дальнобойщики проводили свои первые встречи и собрания, одной из немногих политических сил, которая предоставляла им площадки, была КПРФ. Регулярной платой за организационную поддержку была символика КПРФ, бюсты Ленина, растяжки с первомайских шествий, которые партийцы выставляли как непременную декорацию для съемки живого и активного протеста. В глазах внимательного наблюдателя “Ленин в нагрузку” выглядел откровенной усмешкой над исторической памятью. Появление “низового” Ленина в парижском протесте имеет совсем иное звучание. Революция 1917 воспринимается сегодня за границами России как символ радикального обновления, утопического и бескорыстного порыва, который останавливает инерцию и произвол, открывая иные возможности.
—
В начале протеста у российских дальнобойщиков тоже была своя утопия. Создать честную систему перевозок, которая могла бы стать основой для системы взаимопомощи, возможно, социально ориентированных детских садов, механизма пенсий. Осуществится ли что-то из этого в будущем? Зависит от того, какими будут те новые ассоциации и союзы, что могут стать эмпирической, а не воображаемой базой для этой солидарной утопии.
Во Франции сегодняшнего дня критическая грамматика другого возможного мира, как и в российском обществе – это грамматика меньшинства. Но то, что ею овладевают самые разные группы: не только радикальные активисты, но и служащие государственного сектора, и работники передвижных ярмарок, и даже управляющий персонал частного сектора, – свидетельство глубокого сдвига. Социальный контракт, а вместе с ним и гражданский мир громко трещат по швам и склейкам. Кажется, правительства разных стран обеспокоены этим меньше всего. “Не идти на поводу у всех этих бездельников”, – вот что заботит их всерьез. И куда больше, чем новый общественный договор с социально уязвимыми меньшинствами, которые стремительно и принудительно превращаются в большинство. Мы входим в период затяжной плановой травмы. И уже сейчас видно, как много людей не готовы принять ее пассивно и в одиночестве.
