В этюде о Париже, столице XIX столетия, Вальтер Беньямин отмечает новые сопряжения, преобразившие город за этот век. Железные конструкции приобретают роль несущих в архитектуре, соблазн пейзажными и социальными панорамами генерирует новые свойства взгляда, наводнение города толпами и машинами сообщает ему утопическое измерение. Барочная фантасмагория товарного изобилия лавок и пассажей дополняется стратегической линейностью проспектов, которая служит подавлению городской самоорганизации, и ростом квартплаты, оттесняющей пролетариат в пригороды.
В этих сопряжениях новая социальная организация передается «зубчатыми колесами страстей» архитектурным моделям, в которых запечатлена греза о будущем. Следует заметить, это не только функциональные пассажи и вокзалы, притопленные городской повседневностью. Это также неутилитарные и триумфальные формы, которые приподнимаютcя над повседневным. По истечении десятилетий именно они становятся будущим-из-прошлого. Сегодня они образуют историческую и туристическую разметку городского пространства, его атмосферные landmarks.
Эстетические эффекты городских панорам и грозная прагматика линейных перспектив неотделимы от функционального наваждения свежим воздухом. И до, и после Мишеля Фуко многие исследователи обращают внимание на ту особую роль, которая в парижском XIX веке принадлежит мотивам гигиены. Прогресс градостроения тесно ассоциируется с требованием свободной циркуляции по кварталам свежих потоков, которые препятствуют образованию нездоровых застойных миазмов.
Микромасштаб повседневности отмечен сходными утилитарными и эстетическими сдвигами. Униформа разных профессий — приобретение разных десятилетий XIX века. Иконический образ медсестры приходит из Англии, повара — из Франции. Высокий поварской колпак как знак ремесленной привилегии, лишенный утилитарного назначения, историк костюма Клэр Хьюз датирует 1820 годом. Официанты в классическом сегодня черном фартуке появляются куда позже, лишь к концу века.
Стили отдыха и рекреационный антураж города во многом обязаны индустриализации времени и систематическому вниманию к усталости, которую историк Алэн Корбэн относит к 1870-м. Места для прогулок, развлечений и созерцательности — в первую очередь сады и парки — обретают новый слой своей ветвистой генеалогии. В XIX веке происходит присвоение и перепланировка многих существующих и успевших деградировать пространств, наполненных следами и референциями более ранних эпох. Если эстетика активных потребительских развлечений в Париже обращается к утопическому будущему, то созерцательных — к не менее утопическому прошлому.
Париж и сегодня в значительной мере ритмирован XIX веком. Порожденные им утопии процветания и контроля вплетаются в органику городских удовольствий и мягких принуждений. Осязаемые архитектурные реплики и эфемерные отсылки рассеяны в городской среде: по набережным и в парках, на фасадах и в интерьерах, в планировке улиц и во всех глобально консервативных пропорциях городского центра. Они создают измерение, которое позволяет избегать окончательного невроза актуальности, тем самым рождая иной невроз — неокончательного ускользания.
Кликните на фото, чтобы увидеть их в лучшем разрешении.
Читайте также: Александр Бикбов. Москва/Париж: пространственные структуры и телесные схемы// Логос, № 3-4, 2002.
