Российский политический и экономический режим до сих пор часто осмысливают в категориях 1990-х: слабое государство, неограниченная коррупция, мафиозная власть. Странный «мятеж» Пригожина придал этим трактовкам новый импульс, подпитанный реляциями европейских лидеров и разведок, словно предвкушающих скорый и неизбежный распад слабых структур российского управления. Хотя такая трактовка дает мгновенное моральное удовлетворение всем пострадавшим от незаконных преследований или затяжной, не вполне осознанной травмы агрессора, она остается разновидностью wishful thinking, то есть принятия желаемого за действительное, которое мешает ясному осмыслению актуальных обстоятельств и истоков вторжения в Украину.
Масштабным явлениям: государственному управлению насилием, колониальным интересам в аннексии территорий или устойчивости российской экономики перед лицом международных санкций, – часто недостает объяснения, которое учитывало бы многослойность российского государственного капитализма, создававшегося в несколько этапов на протяжении последних 30 лет.
Насильственное и династическое измерения, безусловно, характерны для этого режима, однако его институциональная механика работает далеко за пределами «бандитской группировки». В 2000-е годы она теснейшим образом синхронизирована с глобальными ритмами неолиберальных реформ (чего настойчиво не желают замечать многие критики), и даже вторжение 2022 года, это трагическое крещендо меркантилизма, становится разновидностью архаизированного ультрамодерна.
Чередование фаз и переломный 2012
В 2000-е годы высокопоставленные российские управленцы одержимы неолиберальным искушением, которое, как и повсюду в мире, обещает рост производительности за счет конкуренции, требует прибыли от нерентабельных отраслей, в частности от образования и культуры, и акционирует общественные блага ради извлечения дохода. В государственном управлении доминируют либеральные экономисты, такие как Алексей Кудрин, высокопоставленные администраторы с интеллектуальными претензиями, подобные Владиславу Суркову, и пропагандисты со вкусом к западной философии, среди которых особое место принадлежит Глебу Павловскому.
К концу 2010-х эта форс-идея вытеснена другой, неомеркантилистской, которая, никоим образом не отменяя требования прибыли, связывает благополучие страны с ростом суверенных ресурсов: укреплением и расширением территории, импортозамещением и профицитом торгового баланса, автономией финансовой системы, ростом рождаемости. Эта перемена коренится в политических и культурных сдвигах, в ходе которых экспертами и субподрядчиками правительства все чаще становятся носители не просто консервативной, а крайне правой нишевой повестки. В ходе реакции на гражданские протесты 2011-12 годов прозападных министров и «интеллектуальных» администраторов сменяют лоялисты и показные «патриоты», а роль парламента сводится к легализации решений президентской администрации. В ее высших эшелонах лояльные цензоры Вячеслав Володин и Алексей Громов занимают место «экспериментатора» Суркова, а аффилиированных политтехнологов-манипуляторов в интеллектуальном стиле Павловского сменяют не очень щепетильные бизнес-подрядчики, подобные Евгению Пригожину. Приход в правительство бизнесменов от патриотической пропаганды, таких как Владимир Мединский не отменяет неолиберального прессинга в образовании и культуре, а лишь усиливает его, пополняя список показателей эффективности духовностью и патриотизмом.
На деле, эти две тенденции российского государственного управления, неолиберальная (нацеленная на эффективность и рентабельность) и неомеркантилистская (озабоченная территориальным суверенитетом, самодостаточностью и естественным воспроизводством населения), сосуществуют на протяжении трех десятилетий, переплетаясь и чередуясь в институциональных преобразованиях. Так, меры по поощрению рождаемости, подобные учреждению материнского капитала и первые рекламные кампании под лозунгами трехдетности, профинансированные из федерального и регионального бюджетов, относятся к концу 2000-х. Конвульсивный возврат этих и подобных им попыток “естественными средствами” замедлить депопуляцию российской периферии можно наблюдать параллельно с тем, как неолиберальная дисциплина эффективности внедряется через профессиональные институты на тех же территориях.
Осуществленный проект федеральных университетов-гигантов рубежа 2000-х и 2010-х, как и частично реализованная концепция культурной политики 2014 года, наряду с неолиберальными задачами эффективности преследуют неожиданно серьезные меркантилистские: привязка молодежи к территории, пополнение населения в пустеющих регионах, создание защитного “геополитического” пояса в периферийных зонах страны. Так, федеральные университеты на востоке страны, очевидно, выполняют функцию демографических “хабов”, учитывая низкую плотность населения в этих регионах (см. диаграмму ниже). Тогда как учреждениям в южных регионах и в Калининграде отведена роль приграничных “форпостов”. И в обоих случаях меркантилистская логика “национальной безопасности” здесь тесно переплетается с неолиберальным мотивом инвестиций в “привлекательность” регионов.
После протестов 2012 года, на острие атаки против всех видов самоуправления и “угроз” меньшинств, смена фаз получает более отчетливый вектор. Заметнее всего он проявляется в смене клише господствующей идеологии, где лозунги демократии и верховенства права замещаются уникальной исторической и нравственной миссией России, а также риторикой особой русской судьбы, которая противостоит холодному формализму законов и «деградации» Запада. Как я констатировал ранее, в рамках компромисса 2000-х и даже 2010-х можно было позволить себе не принимать эти традиционалистские мотивы всерьез в первую очередь из-за их явственно сервисной функции в конструкции государственного капитализма. Это своего рода российский “новый дух капитализма“, который обеспечивал приемлемость конкуренции и неравенств.
Военное вторжение 2022 и претензия на украинские территории показали, что традиционализм способен эмансипироваться от сервисной функции и обрести собственную агентность. Что не менее важно, этот вектор далеко не сводится к одной лишь смене символики и грамматики господствующей культуры, усвоенной российским политическим классом. Ряд объективных макропоказателей позволяет уточнить условия, в которых эта эмансипация состоялась и получила столь трагическое развитие.
Далее я предлагаю иллюстрации и комментарии, которые раскрывают российскую динамику перехода от неолиберальной логики управления к неомеркантилистской в нескольких ключевых показателях. (Кликайте изображения, чтобы их увеличить.) Интервью на RFI дополняет эту большую тему важными деталями. Для знающих французский интересным может быть интервью на Lundimatin, которое раскрывает эти вопросы в диалоге с французскими собеседниками.
Реформы государства: эффективность и суверенитет
Сосуществование и чередование двух тенденций ярко проявляется в самом центре неолиберального проекта — в реформе государственной службы, которая преобразуется в сектор услуг. Одним из ее ключевых компонентов становится рынок высшего образования. Пик неолиберальной тенденции приходится здесь на конец 2000-х и начало 2010-х, когда реализуются правительственные программы, нацеленные на коммерциализацию бюджетной сферы. Особое место среди них принадлежит Федеральному закону 83, который обязывает государственные учреждения к конкуренции за бюджетное финансирование и к участию в рынке платных услуг. Число частных вузов также достигает максимума (см. график ниже: зеленая линия, правая ось привязки), вместе с числом обучающихся в них студентов (синяя линия, левая ось привязки). По данным Минобразования, в 2007 году 662 государственных вуза и их ответвившиеся 1702 филиала соседствуют с 409 частными и их 378 филиалами. К середине 2010-х максимальный за 15 лет процент первокурсников поступает на платные отделения (красная линия, левая ось привязки).
Смена фаз происходит в конце 2010-х. Правительство решительно «обрезает ветви», сократив частный вузовский сектор и произведя укрупнения в государственном. К 2020 году остаются 497 государственных и 213 частных вуза, общее число филиалов сокращено до 554. В содержательном плане университетское образование приобретает выраженный национальный и моральный акцент, по мере растущего контроля за публичной активностью преподавателей и непродления контрактов как с «неэффективными», так и с «нелояльными». Для студентов вводятся курсы «духовно-нравственного воспитания», а кураторская (внеучебная) работа преподавателей со студентами перестает быть чистой формальностью. При этом в определении сроков контракта и вознаграждении труда преподавателей все большую роль играют неолиберальные показатели производительности — KPI, включающие публикационную активность и объем привлеченных по грантам средств. Иначе говоря, традиционалистский тренд, скрыто заложенный в рабочие часы и базовые условия найма, просто усиливает диктат производительности.
Парадокс сменяющихся фаз состоит в том, что доля первокурсников, поступающих на платные отделения, меняется при этом крайне незначительно (красная линия на графике выше). То есть коммерциализация вузов, подчиненная требованиям рентабельности, сохраняется и при «патриотическом» повороте. Это показывает, как с начала 2000-х она реализуется преимущественно не в развитии частного сектора, а в монетизации государственного образования, где более половины студентов и их семей полностью возмещают вузам расходы на свое обучение.
Еще яснее чередование неолиберальной тенденции (эффективность любой ценой) и неомеркантилистской (обеспечение государственного суверенитета) — в управлении государственным аппаратом. В 2000-е и до середины 2000-х неолиберальные реформы, проводимые ради повышения эффективности и снижения нерентабельных бюджетных трат, сокращают ряды гражданских государственных служащих (синяя линия на графике ниже), армии (зеленая линия) и полиции (красная линия). То есть, вопреки стереотипам, в этот период правительства Путина и Медведева пытаются экономить на цене управления, включая его репрессивные компоненты.
Однако с 2017 года можно наблюдать перелом тенденции, который затрагивает аппарат насилия: сперва ряды полиции, затем армии снова пополняются, в отличие от гражданской государственной службы. Усиление репрессий в отношении оппонентов, предупреждение социальных протестов и, конечно, массированное вторжение в Украину укрепляют аппарат насилия, ранее сокращаемый под лозунгами эффективности. Планы на 2025 год отражают дальнейшее усиление этого курса на суверенное использование государственной службы. (В расчетах численности полиции и армии учитывались только штатные служащие, исключая технический, обслуживающий и иной персонал.)
К оценке государственного использования насилия имеет смысл добавить еще один, внешний показатель — динамику рынка частной охраны. В численном выражении он стабилизируется уже в конце 2000-х. Коричневая линия (на графике выше) дает представление о корпусе лицензированных сотрудников ЧОПов, без учета частных армий, подобных «Вагнеру», из-за нелегального статуса последних. К середине 2010-х годов лицензированная частная охрана не уступает по численности государственной полиции, способствуя общей парамилитаризации повседневной жизни российских городов, в особенности Москвы.
Неолиберальные реформы 2000-х и начала 2010-х годов: сокращение бюрократического аппарата, коммерциализация образования, подстегивание (зачастую весьма жесткое) конкуренции в культуре и науке, — дают ли они искомый эффект в российской экономике? Очевидно, не столь ощутимый, если вообще какой бы то ни было. Об этом ярко свидетельствует один из ключевых показателей развития экономики — производительности труда, ростом которого эти реформы во многом оправдываются. До конца 2000-х, и в особенности до мирового финансового кризиса 2008 года, производительность труда росла более быстрыми темпами (на графике ниже Россия представлена желтой линией). Однако в следующем десятилетии рост замедлился, несмотря на высокий объем ВВП и продолжающуюся концентрацию экономических ресурсов в руках российского правительства. В странах Евросоюза в среднем (красная линия) рост в тот же период был более выраженным.
Экономическая ловушка 2008: меркантилизм как ответ на кризис
Какие условия сдерживают рост производительности, несмотря на высокие доходы в национальный бюджет? Ответ, который разделяют многие экономисты, ясен: рентный характер российской экономики. Механика ренты противостоит интересам долговременного развития, способствуя сверхконцентрации доходов и блокируя инвестиции в труд. Даже мысленно вычтя коррупционную составляющую из этих условий, в ряду неблагоприятных факторов следует также учитывать бюджетные вложения в аннексированные Крым и Донбасс, как и в войну на востоке Украины с 2014 года: они тоже косвенно проявляются в замедленном развитии. По некоторыми подсчетам, только гражданские расходы в Крыму и Донбассе составляют до 3,5% годового государственного бюджета РФ.
Можно ли прочитывать эти и другие показатели вне узкопрофессиональных, в некотором смысле «технических» рамок и вернуть им смысл в более широком и эвристичном контексте политической экономии? Полагаю, это возможно и крайне продуктивно. Кроме всего прочего, это позволяет обойти стереотипные ловушки «исключительности» российского случая и вписать российский режим в исторически и географически более ясную перспективу. И здесь понятие нового меркантилизма позволяет глубже проникнуть в основы актуальной российской политики.
Исторически меркантилизм представляет собой принцип соединения власти и коммерции, который отводит ключевую роль суверенным интересам и экономической самодостаточности национальной территории: «Суверен, чья власть покоится на золоте и прибавлении его налогами, должен опираться на торговый класс и способствовать промышленному и коммерческому процветанию нации, чтобы положительное сальдо торгового баланса обеспечивало ввоз драгоценных металлов». Операционализируя это определение в экономических показателях, необходимо, как минимум, обратить внимание на национальный золотой запас, торговый баланс и внешний государственный долг. Это позволяет обнаружить, как уже в середине 2000-х годов российское правительство закладывает меркантилистские основы реальной экономической политики.
Золото — фетиш эпохи первоначального накопления и денежный стандарт, возможный возврат к которому экономисты обсуждали после финансового кризиса 2008 года. В международной системе обмена такой возврат был признан бесперспективным, и во многих развитых экономиках золотой запас с тех пор даже незначительно уменьшился. В противоположность этому, золотой запас РФ, как и суверенный Фонд национального благосостояния, ощутимо потяжелел. В сравнении с предкризисным 2007 годом, вес золотых слитков в хранилищах Банка России за 15 лет вырос почти в 6 раз (график ниже). Важно отметить, что значительный рост золотого запаса стал ответом российского правительства не на международные экономические санкции 2014 года, а на более ранний глобальный кризис. И первая волна санкций не привела к накопительному скачку, а лишь ускорила эту тенденцию. Запас металлического золота достигает пика в 2023 году, но близок к максимуму уже в ковидный 2020, перед резкой сменой ритма и стиля коммуникации Владимира Путина. В целом, укрепление суверенистской идеологии в государственной и экспертной средах следует за суверенизацией российских финансов в золотом выражении и утверждением замкнутой платежной системы «Мир».
Профицит торгового баланса, то есть доминирование экспорта над импортом — главная ставка меркантилизма, одновременно с аккумуляцией суверенного золотого запаса. Профицит характеризует российскую экономику уже в 1990-е годы и явственно растет с 2000-х (см. график ниже, синим цветом), в первую очередь за счет экспорта энергоносителей. В 2022, военный год, баланс оказывается самым высоким в абсолютных показателях, несмотря на международные санкции. Тем самым, колониальное вторжение в Украину становится продолжением меркантилизма иными средствами. В этом оно наследует логике колониальных войн в Западной Европе меркантилистской эры.
Как и в случае с золотым стандартом, модель экономической автономии, основанной на торговом профиците, не является единственно возможной. Ей противоположна модель США, экономика которых отмечена растущим дефицитом торгового баланса в тот же период (желтым цветом на графике ниже). Это не лишает американскую экономику автономии, но отражает ее доминирующее положение в системе свободной торговли. В этом смысле российская и американская экономические стратегии различаются зеркально. Единственное, о чем не следует забывать: американский золотой запас остается первым в мире среди национальных государств и в 3,5 раза тяжелее российского.
Наконец, сокращение государственного внешнего долга является еще одним фактором и инструментом укрепления национальной экономической автономии. Здесь российское правительство также следует путем суверенитета. Одна из больших задач экономической политики 2000-х — полное погашение советского внешнего долга, решена в середине 2010-х. При этом уже с момента выплаты долга европейским кредиторам в 2006 этот показатель находится на существенно более низких значениях (см. график ниже). Даже бюджетные расходы вслед за аннексией Крыма и первой украинской войной компенсируются в значительной мере за счет внутреннего перераспределения, в частности за счет заморозки накопительной части пенсионных сбережений населения.
Карта социальных неравенств эпохи колониальных завоеваний
Суверенизация прибылей и перенос трат на население вносит свой вклад в социальные неравенства, которые воспроизводятся в России в военный 2022 год, невзирая на победные отчеты о сокращении безработицы и росте средней зарплаты. Меркантилистский торговый профицит и автаркия финансовой системы в любой колониальной метрополии принципиально совместимы с высоким расслоением внутри страны. Это относится как к жителям каждого города и региона, принадлежащим к разным социальным слоям, так и к межрегиональным распределениям, где колониальная проекция может быть наиболее отчетливой. Чтобы убедиться в этом, достаточно проверить сводные показатели региональных неравенств: уровень безработицы, покупательную способность, разницу в зарплатах и некоторые другие. Одним из таких показателей служит закредитованность населения, т. е. соотношение годового долга по банковским кредитам к среднегодовой зарплате. Другой, наиболее приближенный к военной реальности — показатель военных потерь, которые неравномерно распределены по регионам. Оба показателя совмещены для наглядности в одной диаграмме (см. ниже), демонстрируя не линейную зависимость, но вектор регионального расслоения.
Оба показателя не дают точной картины по разным причинам. Министерство обороны не раскрывает данные о военных потерях, и журналисты с волонтерами собирают факты по открытым источникам, указывая на их неполноту. Данные по закредитованности сопровождаются указанием годового снижения по стране на 1,5% в сравнении с 2021, при этом в разных регионах средняя номинальная задолженность банкам выросла за год с 4,6 тыс. до 85,9 тыс. рублей на человека, достигая в некоторых округах 600-650 тысяч рублей, при среднем по стране долге в 360 тыс. рублей на человека. Объяснением расхождению служит сообщаемый Росстатом рост средних зарплат на 12,6%, который дает весьма оптимистичный делитель в дальнейших расчетах. Однако он не учитывает годовую инфляцию в 11,94%, с поправкой на которую реальный рост зарплат составляет всего 0,7%. Увеличение номинальных банковских задолженностей во всех регионах на фоне ужесточения стандартов кредитования косвенно указывает на сохраняющуюся динамику неравенств.
В развитие темы
Подробнее о неолиберальных и неомеркантилистских тенденциях в управлении российским населением (а также о ключевых проводниках этой динамики) можно узнать из следующих материалов:
Статья “Травма неомеркантилизма и задачи новой культуры” в сборнике “Перед лицом катастрофы“: здесь я анализирую меркантилистский поворот в контексте культуры и выявляю мутации экспертного пространства российской бюрократии, приведшие к войне.
Подборка аналитики и интервью «Неолиберальное управление обществом», которая прослеживает динамику неолиберальных реформ и их последствий на протяжении всей первой фазы, при неизменном внимании к задействованным в ней неотрадиционалистским и неомеркантилистским компонентам.
Статья на английском языке «Neo-traditionalist fits with neo-liberal shifts in Russian cultural policy», посвященная двойственности российской культурной политики и ее ключевых фигур. Если вы не можете найти его в печатном виде, свяжитесь со мной, чтобы получить цифровую копию. Некоторые положения этой статьи в свободной форме изложены в этом интервью на русском языке.
Интервью на английском о неравенствах и сопротивлении в России военного периода, которое резюмирует неомеркантилистское управление войной и ее последствия с точки зрения социальных неравенств, а также дает краткий обзор тактик сопротивления россиян политике войны.
