На русском языке вышел текст, в котором социолог Лоран Бонелли объясняет, как невидимые обычно жертвы полицейских, “известные не с лучшей стороны”, получают все больше публичного внимания и признания. Не в США и не в России, а во Франции, на “земле прав человека”.
Почему сегодня эта проблема “вдруг” попала в центр публичного внимания? Не потому ли, что полицейские убивают во Франции в среднем 16 человек в год, начиная с мирного 1977? Или потому что свирепость и произвол, которые полицейские прежде позволяли себе на “неблагополучных” окраинах крупных французских городов, можно теперь наблюдать в самом их центре, при разгоне Желтых жилетов и гражданских протестов? Возможно, не последняя причина – в том, что французский парламент едва не принял закон, при помощи которого пытались запретить публикацию видео с произволом и насилием полицейских? А может быть потому, что на французской публичной сцене более заметную роль стали играть ассоциации родственников жертв и сочувствующих, которые ведут достаточно успешные общественные кампании? Все эти обстоятельства, безусловно, вносят свой вклад: они сделали заметной проблему, о которой в республиканской Франции обычно не принято говорить вслух.
Важно, что ситуацию подробно разбирает французский коллега, специалист по полицейской профессии. Аналогичные наблюдения над действиями полицейских от российского социолога, который исследует гражданские протесты во Франции, порой вызывают спонтанное сопротивление у российских и европейских слушателей. Первая реакция на критический анализ неоправданного насилия французской полиции обычно звучит так: “Да этого просто не может быть!” И главная причина здесь – даже не в фигуре говорящего, а в противоречии укоренившихся ожиданий самим фактам. Именно поэтому для начала проще поставить под сомнение источник, чем заподозрить в искажении реальность. Я не раз наблюдал схожую реакцию и у жителей Франции. Уже не в ответ на социологические обобщения и не у далеких от протестного движения скептиков, а у самых непосредственных его участников в гуще событий. Получив очередную “упредительную” порцию слезоточивого газа, наблюдая в реальном времени за унизительным обращением полицейских и необоснованными ударами дубинкой, мои собеседники не раз прерывали интервью недоверчивыми восклицаниями: “В какой стране мы находимся? Смотрите, теперь это – Франция?!”
Очевидно, что объясняется произвол полицейских, который принимает схожие формы от страны к стране, вовсе не географией и не политической культурой во Франции, США или России. Он объясняется тем, как выстроена сегодня работа полицейского аппарата, наследника и хранителя суверенной власти в обществах, проходящих ускоренный курс неолиберальной педагогики. Напряжение между логикой суверенной власти и принуждением эффективностью не только нейтрализует некоторые прежние формы порядка и произвола, но и суммирует эксцессы, свойственные каждой из них.
С одной стороны, механика суверенной власти располагает полицейских к безнаказанности и проявлениям бытового расизма. Даже не потому, что “других полицейских у нас нет”, а потому, что правительства все чаще готовы предоставить полицейским опасный карт-бланш в обмен на, мягко говоря, не вполне законное политическое использование институтов силы: для подавления гражданских свобод, запугивания социальных низов, преследований протестующих и оппозиции. С этой точки зрения для Франции показательно крайне низкое число дисциплинарных взысканий, которыми служба внутренних расследований и суд отвечают на произвол полицейских.
С другой стороны, сами полицейские погружены в гравитационное поле той политики, которая нацелена сегодня на весь госсектор и против которой все чаще вспыхивает протест. Это политика конкуренции и непрерывной отчетности, которая рождает у всех, кто попадает в ее прицел, базовое чувство незащищенности и перманентную тревогу. Таким состояниям в текущей модели трудовой занятости отведена роль мотиваторов к состязательности и дисциплине. В том числе в рядах полиции, о чем есть множество свидетельств, озвученных во Франции не только журналистами, но и профсоюзами полиции и гражданско-полицейскими ассоциациями.
Таким образом, полицейский произвол, которого становится больше – прямое следствие растущего конфликта между двумя моделями власти, который невозможно просто сгладить политической риторикой. В иных случаях правительства прибегают ко все более репрессивным способам “сглаживания”, подобно более жестоким преследованиям за протест или закону об оскорблении государственного авторитета, разные версии которого приняты в России и Франции. В свою очередь, экспансивный произвол и репрессии достигают прежних зон комфорта самых разных социальных слоев и групп, включая те, что не одно десятилетие чувствовали себя защищенными от подобных эксцессов. Когда жертвами полицейского произвола регулярно становятся журналисты, университетские преподаватели, жители благополучного городского центра, они мобилизуют доступные им публичные ресурсы, чтобы привлечь внимание к проблеме.
Статья Лорана Бонелли полезна для понимания этой далеко не простой конфигурации в том числе и потому, что она в доступной форме представляет панораму более широкую, чем лишь только фрацузскую. Здесь нет прямого обращения к российским реалиям, поскольку специалист сообщает только о том, что изучает сам. Но наблюдения, которые он излагает, очасти применимы и к России, с поправкой на такие значимые различия в обстоятельствах как работа полицейских профсоюзов и структура общественной дискуссии. Именно эти различия стали причиной приостановки французской модели “безумного принтера”. Новый закон, который грозил уголовным наказанием за видео полицейского произвола, отправлен на пересмотр. Хочется верить, не для одной только юридической шлифовки формулировок.
