Le futur de l’enseignement européen est vu traditionnellement comme l’avant-garde des traditions en avenir, non complètement défini par le moment actuel. Ce futur est imaginé tout ouvert aux technologies, à la croissance, à la complexité, même dans le cas où ces principes font eux-mêmes l’objet d’une critique réflexive.
Et si pourtant le futur de l’université européenne existe déjà quelque part ? Si, dans le monde actuel, ce futur encore incertain se présente comme le passé quelque part observable, classé et marqué par des critiques locales et extérieurs… Ne sera-t-il pas le pire des cauchemars ?
C’est probablement par le dégoût de cauchemars que les réformateurs de tous les pays évitent les miroirs. Ils fuient chaque comparaison réaliste et préfèrent de trouver des cas de figure éclatants par leurs » natures » contrastées, négative et positive, que d’étudier attentivement des expériences semblables, des cas homologues aux siens.
Le cas russe était longtemps considéré comme un tel cas de figure, négatif de préférence. Il semblait, assez souvent, » trop exotique «, même » trop » tout court, quand on l’observait à distance. La constitution du marché économique ou la commercialisation des services publics se présentaient aux yeux d’observateurs internationaux d’un seul coup sauvages et insuffisantes. Or il s’agissait des tendances et des reformes essentiellement homologues, en Russie et dans les pays européens, sauf que la version russe courrait bien en avance, étant lancée dix ans plus tôt, sous les conditions de la dérégulation économique et politique inconnue en Europe actuelle.
Aujourd’hui, comme jamais, on observe la pertinence de cette homologie, auparavant masquée avec le » destin russe » si extraordinaire. L’enseignement supérieur en représente une illustration probablement encore plus frappante que les autres domaines. Ce qui est programmé en tant que résultat désirable par les ministères réformateurs européens, se trouve sous une forme déjà accomplie dans l’enseignement post-soviétique. L’auto-suffisance financière des établissements, les frais d’études élevés, l’affaiblissement définitive des structures collégiales… Les universités russes se révèlent modestement comme le futur possible des universités européennes, au cas où la reforme actuelle arrive à ses fins.
Une analyse critique examine les effets de la commercialisation de l’enseignement supérieur russe dans les derniers 20 ans, se trouvant en harmonie parfaite avec les projets de la bureaucratie réformatrice européenne. L’article démontre où portent ces désirs poussés à leur limite, i.e. à leur succès. Le texte est publié sur un blog international Universities in Crisis coordonnée par Michael Burawoy.
Эмпирические объекты или агрегаты, вынесенные за пределы обыденного (хозяйственно-бытового) мира, наделяются исключительным символическим статусом, который сближает их с идеальными объектами — как эмпирически наблюдаемые небо или море, которые становятся символами самих себя. В силу высветленности, «очищенности» от обыденного употребления или же в силу освященной и мифологизированной функциональности они становятся субстратом, на удивление практично служащим для транспортировки острых чувственных переживаний. Этим охотно злоупотребляют все производители эфемерного: от поэтов до театральных декораторов и рекламщиков.
«Земля и небо!» — как выражение контраста, формула сопоставления между нерасчленимыми эталонами вкуса — грубого и нежного, дурного и возвышенного, тяжелого и приятного, — лишь один из арсенала интерлингвистических жестов, которые позволяют с легкостью отбросить обыденную языковую ширму и погрузиться в «море впечатлений» — в нечто непроизносимое, бесформенно чувственное, то есть чувственное в собственном смысле.
На этих субстратах без явного принуждения, но и без возможности их окончательно покинуть, теснятся в невыразимом смыслы, которым лишь иногда предназначено найти себя в словах повседневного мира. По той же причине эти объекты или агрегаты доставляют наиболее явственный чувственный эффект всем, помимо яростных мечтателей, когда превращаются друг для друга в проективные экраны, или в обратимый комбинаторный фон: небо и дерево, облака и волны, тучи и распаханная земля, небо и дом, облака и земля заснеженная, камень и тучи, утес и море — психоделика, давно отнятая профессионалами массовой визуальности у непредсказуемого индивидуального опыта и растиражированная в миллионах сочетаний и экземпляров. Мечтателям бывает достаточно одного объекта-агрегата (волны, облака, листва), который приковывает внимание, служит временным окуляром для проекции целого мира недосказанного. Взгляд тех, кто ведет активную хозяйственную и бытовую жизнь, притягивается соединением надмирных объектов (дерево на холме под ясным небом), чувственно более ощутимым, хотя и содержательно почти столь же неопределенным, как единичные агрегаты.
Свойство expression-ready этих «чистых» форм и их сочетаний ожидаемо и неоспоримо; более тонко и дозированно (профессионально) эти эмпирические-идеальные объекты используются в качестве фона обыденных взаимодействий и их последствий, например, в художественной фотографии, часто изображающей «жизнь» на фоне стихий или «саму жизнь» как стихию. В отличие от этих модусов употребления, тяготеющих сегодня к противоположным полюсам массового и элитарного (что заставляет еще раз задуматься об исторической изменчивости общедоступной символики обыденного/надмирного), наиболее неожиданный эффект, близкий к разоблачению и при этом не избавляющий от магии невыразимого, заключен в операции, обратной сложению/наложению этих чистых форм друг для друга в качестве фона.
Такая операция, нащупанная в поиске или, подобно молнии, спонтанно осветившая горизонт наблюдения, представляет собой самоэкстракцию идеальности: восстановление той ее эмпирической иррегулярности и элементарной множественности, которую мы привычно нивелируем в воображаемых объектах. В самом деле, небо часто неотделимо от облаков: белизна последних метонимически подкрепляет синеву первого. Дорога столь безусловно состоит из камней или твердых слоев, что различимая сложность ее устройства стремительно теряет свое значение для кого-то, помимо профессионалов, так что даже «каменная дорога» уже тревожит слух как плеоназм. Однако в случае разбалансировки, в некотором смысле, красивой порчености таких монолитов, понятийно привычные отношения фигуры и фона нарушаются, «вдруг» выдавая наблюдателю всю иллюзорность понятия: небо состоит из синевы и белизны, но к ним не сводится, как дорога — из камней, которые могут щериться в ее выбоинах, даже не противореча воображаемо идеальной кладке, но делая ее осязаемой фактом отсутствия.
«Самоэкстракция» в нашем восприятии объектов, приближающихся к идеальным, распадение их символической самосимметрии на эмпирически иррегулярные элементы можно рассматривать как эстетическую, довербальную операцию, родственную дискурсивной критике.
На этой фотографии, сделанной из иллюминатора самолета, при полете над границей суши и моря — не одно небо, а несколько: синее небо, состоящее из синих облаков, в лишенном перспективы наклоне к плоскости белого неба, состоящего из белых облаков, снизу оттененных материково-водным экраном. На деле, белых и голубых небес здесь не два, а больше, и все они пребывают в «странной» связи, несомненно, наличной, но никак не упорядочиваемой в однородной горизонт наблюдения. Вода здесь неотличима от неба, заставляя сомневаться в верности атрибуции, а типология и разброс облаков наводит на мысль об искусном трюкачестве. Перед нами — «сломанное» небо, то есть небо нарушенных грез, в разломах которого по-прежнему дремлют грезы. Иначе говоря, это небо эмпирическое.
Дорога разливается по берегу Финского залива так, что один из ее рукавов сливается с кромкой моря. На фотографии вода не видна, а скорее угадывается справа вдалеке, в металлическим оттенке. Это отраженное сияние важно лишь как часть общего разнообразия, окружающего дорогу и контрастирующего с ней своей полустертостью и серийностью. Дорога, между тем и в противовес нашим привычкам, обладает почти разящей индивидуальностью.
Как и небо на первой фотографии (здесь почти отсутствующее), перед нами — монолит, осязаемо распавшийся на несколько самостоятельных эмпирических объектов: дорога из трамбованой земли, дорога из камней, произвольно рвущих земляное полотно, и, наконец, дорога из следов — путь, как результат безличного людского действия. На деле, одно из наиболее заметных свойств этого пейзажа составляет даже не «каменистость» или «землистость», а заезженность, потертость, доведенная до блеска ненамеренно, не ради красоты. Жалкий блеск использованных недо-предметов до предела усиливается безжалостным сиянием, которое заливает окружающий мир из неба в той же мере, что и из моря. Природное подобие дороги, распадающейся чуть дальше на несколько рукавов, и ее почти болезненная, нарывная рукотворность — сбивают с толку так же, как произвольно множащиеся небеса первого снимка, где синие и белые планы ясно поделены даже в хаотическом смешении перспектив. В общем смысле, именно такая противоречивая невыразимость, которая нарушает сусальные ожидания массовой символики соответствий, составляет первоначальный критический потенциал эстетики при работе с любым материалом, даже наиболее далеким от явственно узнаваемого социального.
Стоит отметить, что никакое место, кроме Питера и его окрестностей, не оставляет столь запоминающегося, режущего глаз наложения на потертые до блеска поверхности еще одного «идеального объекта» — света солнца.
Related posts / Также смотрите:
Земная жизнь звезд Этот снимок «суперлуны» летним вечером с террасы напоминает о замечательном...
На семинаре Философских сред 7 апреля мы обсудили результаты эксперимента по восприятию социального устройства российского общества и сделали первые сопоставления с французскими данными.
(Кликнув по рисунку, можно лучше его рассмотреть и сравнить с другими, нажимая на стрелки.)
Речь шла, в частности, о том, чтобы разместить полученные изображения в контексте биографических обстоятельств их авторов.
А также о том, в какой мере можно считать полученные изображения моделями различных социальных порядков — конкурентных, а возможно, и конфликтных.
Несмотря на ясные расхождения между логиками некоторых изображений и отчетливый потенциал «альтернативности», которые они представляют по отношению к господствующей модели порядка, вопрос о степени гармонизации/конфликтности различных моделей остается открытым.
Нетрудно предположить, что обладатели схожих логик изображения — выраженных не столько в одних и тех же графических формах, сколько в одних и тех же оппозициях и смысловых напряжениях рисунка — гораздо проще «найдут общий язык» друг с другом. То же можно сказать вообще обо всех возможных рисунках в отношении господствующей модели порядка: какие-то частные модели будут с ней спонтанно расходиться, иные столь же спонтанно сближаться.
Однако не менее проблематичной, чем мера близости между различными моделями социального устройства, оказывается сама легитимная схема порядка. Каков ее эмпирический статус и в каких формах она воспроизводится? Каков механизм согласования между конкурирующими схемами восприятия и господствующей моделью порядка?
Крайне любопытный графический и биографический материал настоятельно зовет к дальнейшему анализу.
Мы условились, что на следующей встрече продолжим обсуждение полученных результатов, а также ключевых вопросов, которые были сформулированы к предыдущей встрече:
1. Как, при помощи каких процедур и социальных «устройств» конкурирующие практические модели согласуются с легитимным представлением порядка?
2. Насколько широко и амбивалентно это легитимное представление, как можно локализовать его границы?
К этим двум вопросам прибавляется еще один:
3. Какова связь между биографическими обстоятельствами и господствующей моделью порядка: в конечном счете, кто и как ее производит?
Чтобы сделать обсуждение более упорядоченным и результативным, рекомендую к прочтению свою статью, где дается схема анализа изображений общества в контексте биографических обстоятельств их авторов:
В качестве источника гипотез о механизмах производства господствующих представлений рекомендую следующую статью: Бурдье П. Политические позиции и культурный капитал// Бурдье П. Социология политики. М., 1993.
Помимо того, предлагаю вернуться к анализу частного случая производства легитимных представлений — о возрасте — чтобы воспользоваться им в реконструкции более широкого контекста: Ленуар Р., Мерлье Д., Пэнто Л., Шампань П. Начала практической социологии. М., 2001. Гл. 2.
Семинар, посвященный обсуждению этих вопросов, состоится 28 апреля, в среду, в 18.00. Место проведения — обычное: ауд. А-308 Нового корпуса гуманитарных факультетов МГУ.
Je signale la parution de deux articles accessibles en ligne qui recontextualisent la sociologie russe dans le paysage intellectuel international, notamment français :
Pierre Bourdieu, sociologue français d’un renom mondiale, a connu en Russie un destin inhabituel comparé à beaucoup d’autres pays. Ses textes ne commencent être traduits en russe qu’au début des années 1990, les sociologues se méfient assez, jusqu’aujourd’hui, de son approche. L’intérêt le plus vivant de son travail critique est partagé tout d’abord sur le pôle trans- et multidisciplinaire, ainsi que dans le milieu étudiant. L’article propose une analyse de la conjoncture professionnelle et institutionnelle qui explique les raisons pourquoi les œuvres de Bourdieu ont connu en Russie une telle « étrange défaite ». L’histoire récente de « Bourdieu russe » démontre que la distance par rapport à sa sociologie critique est prédéfinie par la gestion des carrières sociologiques, essentiellement hiérarchique, à l’époque tardive soviétique, comme dans les années 1990-2000. Loin d’être une présentation d’un cas exceptionnel, l’article examine des éléments internationalement valables de la conjoncture intellectuelle spécifique.
La sociologie qui prétend d’examiner et de diagnostiquer divers domaines de la société contemporaine, s’échappe souvent d’un examen de ses propres rangs et moyens. Cela fait aussi bien une couverture admissible de ses fonctions expertes que de ses faiblesses épistémologiques. Un bon exemple d’une situation pareille est la sociologie russe qui, depuis le bouleversement politique et sociale de la fin des années 1980 — début 1990, n’a pas sérieusement contribué à l’explication de la société en changement. L’article cherche à comprendre comment les sociologues russes ont failli de renouveler radicalement leur horizon épistémologique sous un nouveau régime politique et social. Pour éviter de la critique internaliste et « absolue », l’article remet le cas russe dans un contexte élargi international et reprend un deuxième cas « exemplaire », la sociologie française. Afin de relativiser correctement les situations épistémologiques, l’article se focalise sur les conditions de la sociologie en tant que profession : construction des carrières académiques, modèles dominants des institutions sociologiques, règles du jeux dans l’espace politique et administratif. L’analyse englobe la dimension comparative France-Russie ainsi que le développement historique de la gouvernance de la discipline dans tous les deux cas. L’article est disponible en russe et en anglais ; la version anglaise explore moins du matériel français.
Ces deux articles récents développent et corrigent les analyses critiques de la sociologie russe effectuées au fil des années précédentes. Il s’agit notamment d’un article en deux parties publié dans la revue russe Logos, en 2002 et en 2003, retravaillé ensuite pour Berliner Journal für Soziologie, qui met en analyse l’autonomie manquante de la sociologie russe. Il s’agit également d’une série de publications en russe traitant le fonctionnement de la faculté de sociologie de l’Université de Moscou, « centrale » dans un certain sens quant à la certification de la sociologie universitaire. Ces articles considèrent la participation repetitive du doyen de la faculté dans la promotion de la peine de mort en Russie et font le point du paysage institutionnel et des effets académiques de la lutte étudiante contre l’administration de la faculté en 2007.
6-8 апреля в Москве пройдет международная конференция «Профессии и профессиональные организации в современном обществе»
В конференции примут участие исследователи профессиональной активности и профессиональных групп из России, Франции, Италии, Великобритании, Германии, США. В докладах будут представлены подходы, ставшие традиционными в европейской социологии профессий, но пока мало освоенные в российской социологии (в частности, антропология и этнография профессиональных групп), а также критический анализ европейского и российского рынков профессионального труда, анализ восприятия и кодификации профессий, изучение внутрипрофессиональных стратегий и иерархий и целый ряд других исследовательских подходов и обобщений.
7 апреля состоится ближайший семинар Философских сред, который будет посвящен теме
Место вытесненного и мера неопределенности: эмпирическое разнообразие моделей социального порядка за ширмой легитимного представления
Основу семинара составят материалы исследований, предмет которых — восприятие социального порядка в современных обществах.
Семинар будет сопровождаться экспериментом и обсуждением его
результатов, поэтому специально не предлагаю новой литературы к прочтению. Вместо этого приглашаю заново просмотреть записи и пометки к первым двум занятиям из цикла «Социальный порядок и его нарушения» — в особенности те, где речь идет о господствующей модели порядка и месте вытесненного.
Вопросы к этой встрече: 1. Как, при помощи каких процедур и социальных «устройств» конкурирующие практические модели согласуются с легитимным представлением порядка? 2. Насколько широко и амбивалентно это легитимное представление, как локализовать его границы?
Последний сюжет имеет непосредственную связь с теориями идеологии, поэтому приглашаю вас мобилизовать ваши знания также в этой области.
Место и время семинара: 18.00, ауд. А-308 Нового корпуса гуманитарных факультетов.
