Posts

Le régime politique et économique russe est encore trop souvent perçu à travers le prisme des années 1990 : l’État faible, la criminalité envahissante, la corruption généralisée. Des phénomènes politiques de grande échelle, tragiques comme l’invasion de l’Ukraine ou étonnants comme la résilience de l’économie russe face aux sanctions internationales, manquent une explication qui tiendrait compte du caractère composite du capitalisme d’État russe, construit en plusieurs phases au cours de ces dernières 30 ans. La dimension patrimoniale et violente est certes caractéristique de ce régime, pourtant sa construction institutionnelle dépasse largement l’effet d’un petit gang, étant globalement synchronisée, dans les années 2000, avec les rythmes mondiaux et représentant même en 2022, dans ce tournant tragique, une version de l’ultramodernité archaïsante.

Dans les années 2000, les hauts fonctionnaires russes sont obsédés par une tentation néolibérale qui prétend, comme partout dans le monde, d’augmenter la productivité grâce à la concurrence, de tirer profit des secteurs non-profitables comme l’enseignement et la culture, et de rentabiliser les biens communs. Les structures bureaucratiques sont dominées par des économistes libéraux comme Alexeï Koudrine, des hauts administrateurs à prétention intellectuelle comme Vladislav Sourkov, et des propagandistes à gout de la philosophie occidentale comme Gleb Pavlovsky.

Vers la fin des années 2010, cette obsession est supplantée par une autre, la néomercantiliste, qui, sans jamais abandonner l’idée du profit, attribue le bien-être du pays aux ressources souveraines, et notamment au territoire, à la balance commerciale excédentaire, à l’autonomie monétaire et à la hausse de natalité. Suite à la réaction aux protestations citoyennes (2011-2012), les ministres occidentalisés et les administrateurs «intellectuels» se voient remplacés par des loyalistes et souvent «patriotes» ; le rôle du parlement est réduit à arranger les décisions de l’administration présidentielle. Au sein de cette dernière, les «grands censeurs» Viatcheslav Volodine et Alexeï Gromov prennent la place de Sourkov ; tandis que les maîtres manipulateurs du type intellectuel de Pavlovsky sont substitués par des soumissionnaires peu scrupuleux «faits maison» comme Evgueni Prigojine.

En fait, ces deux tendances de l’administration publique russe, la néolibérale (la performance et la productivité) et la néomercantiliste (la souveraineté territoriale et l’autarcie économique), se juxtaposent au cours de trois décennies, s’alternant dans les transformations institutionnelles. De façon patente, ces alternances sont traduites dans des clichés de l’idéologie dominante, où les slogans de la démocratie et de l’État de droit sont abandonnés au profit de la mission singulière, historique et morale, de la Russie et de la justice spécifique russe opposée à la décadence occidentale. Mais tout ne se résume pas aux formes symboliques et à la culture dominante adoptée par la classe politique. Des indicateurs objectifs à l’échelle macro clarifient considérablement le cours des changements.

Je propose ici quelques diagrammes et commentaires qui accompagnent l’entretien «Radiographie de l’État russe» publié par lundimatin et qui révèlent plus en détail les thèmes qui y sont abordés. Cliquez sur les images pour les voir en taille plus grande.

Cible principal des réformes néolibérales, le secteur public, révèle très clairement la coexistence et l’alternance des deux tendances. Dans le domaine de l’enseignement universitaire, soumis aux réformes homologues à la LRU, la tendance néolibérale culmine à la fin des années 2000 et début des années 2010. Le nombre d’universités privées (la ligne verte du graphique ci-dessous, l’axe de référence est à droite) et la proportion d’étudiants payant leurs études (la ligne rouge, l’axe de référence est à gauche) touchent leur maximum. A la fin des année 2010, le gouvernement «coupe les branches» et réduit considérablement l’espace de l’enseignement privé. Le paradoxe de ces opérations allant dans les deux sens consiste en fait que elles ne change que très faiblement le nombre total d’étudiants payant leurs études. Cela veut dire que la commercialisation de l’espace universitaire ne passe pas par le secteur privé, mais principalement par les universités publiques qui forcent une moitié d’étudiants et de leurs familles à recouvrir la totalité des coûts de formation. Et que le tournant moraliste et nationaliste marquant le monde universitaire à la fin des années 2010 n’inverse nullement cette tendance.

Lire la suite…
Share

Alexander Bikbov, Prigozhin e Putin, l’oscuro patto fra pubblico e privato che segna il neomercantilismo russo, MicroMega, luglio 6, 2023

 

L’appaltatore del Cremlino che opera nell’ombra

Prigozhin, personaggio eclettico, autore di un inquietante quanto rivelatore libro per bambini, imprenditore conosciuto nel contesto bellico come un Signore della guerra proprietario dell’importante armata Wagner, è un personaggio di primo piano nel modello di un capitalismo in mutazione nello Stato russo; modello per il quale avevo proposto, in un’altra pubblicazione su MicroMega, la definizione di “capitalismo neomercantilista”. Consiste in una formazione governativa, ma composta anche di partenariati pubblico-privato che si trasforma e muove dai principi neoliberisti della produttività, del libero scambio finanziario e di manodopera, verso l’ossessione del territorio, delle risorse naturali, della densità di popolazione e della sicurezza del perimetro sovrano, il quale va allargato per assicurare il benessere economico e politico.

La figura di Prigozhin e delle sue imprese negli ultimi dieci anni illustrano perfettamente questa mutazione verso un modello neomercantilista. Perché Prigozhin ha fondato il suo business sì sulla milizia privata ma prima ancora, come è stato più volte detto dai giornali, sul business della produzione dei pasti; per questo viene chiamato a volte “lo chef del Cremlino”.

Leggere tutto (se sei abbonato a MicroMega)…

 

Share

In Russia, has the fairytale author-turned-warlord just saved the king?

by Alexander Bikbov, published in openDemocracy, 4 July 2023

 

Yevgeny Prigozhin, head of the Wagner private army, once wrote kids’ stories. What can they tell us about his ‘March on Moscow’? Why call Wagner’s mutiny a second coup and which one was the first? How the beginning of Prigozhin’s story makes part of a regression of the Russian state capitalism to its neo-mercantilist mode and what its final chapter has to do with a claim to the monopoly of the legitimate use of physical force?

The final scene of the tale contains important images; the hero returns to Indraguzia with a troop of friends and a stolen magic flute that can do ‘anything’. There, he discovers that the king, who was bewitched many years before, is getting smaller every year. The once-great king’s minions and guards lament his inevitable disappearance. The hero and his friends promise to save him. They use the magic flute, reversing the constant shrinking of the monarch. But they get carried away and make him so big that he breaks through the roof of the castle and asks to return to his previous size, so as not to crush his subjects. The hero grants his request. “This is a very dangerous toy,” the king remarks, “maybe you can leave me the magic flute?” The troop agrees.

Read the entire story

 

Share

Les événements qui ont immédiatement suivi la rébellion de Evgueni Prigojine, dans les structures de force russes, sont à la fois étonnants (pour la suite d’un putsch) et révélateurs (pour la reconstitution de l’État). L’amnistie immédiate des insurgés et l’incorporation des mercenaires de l’armé privée «Wagner» aux rangs du Ministère de la défense ; l’armement de la Garde nationale, la «police du président», avec des équipements militaires lourds, les chars compris ; le transfert des missiles nucléaires en Biélorussie que Prigojine en personne semble avoir accompagnés. Certes, la propagande russe est orchestrée afin d’assourdir l’idée risquée d’un contre-pouvoir efficace qui reprend rapidement le territoire national. Pourtant la révision du sombre partenariat public-privé et la centralisation des moyens de la violence, et donc une tentative d’en refaire le monopole d’État, sont clairement observables.

En 14 minutes Baptiste Muckensturm discute avec Alexander Bikbov sur France Culture le sens de la rébellion de Prigojine pour le monopole revendiqué de l’usage légitime de la force physique sur un territoire, selon la définition de l’État donnée par Max Weber. L’émission a été préparée avec une collaboration de Lucas Lazo qui a manifesté l’intérêt et la compétence exemplaire, ainsi qu’avec la contribution constante de l’équipe entière.

Écouter Les enjeux internationaux, l’émission du 26 juin 2023.

Pour savoir plus des motivations possibles de Prigojine révélées dans son conte pour enfants (mentionné à la fin de l’émission), consultez ce texte écrit en russe utilisant le bouton de la traduction automatique en bas à droite de l’écran.

 

Share

В 2002 году в мире детской литературы произошло примечательное событие, которое, впрочем, осталось почти незамеченным. Евгений Пригожин, владелец комбината питания «Конкорд», выпустил книжку сказок «Индрагузик». Впоследствии Пригожин стал владельцем «фабрики троллей» и частной военной компании «Вагнер» — двух предприятий, расчетливо разместившихся за границами юридической и этической регуляции. Но в тот момент он еще не был князем постправды и вряд ли мысленно примеривал на себя амуницию военного князя. В сдержанном смокинге он обслуживал ужины Джорджа Буша-младшего и Владимира Путина, с позиций пришельца осваивая кремлевскую страну чудес и ее интриги. Именно в этот период, по его словам в перерывах между приемами и банкетами, он записал для двух своих детей истории на ночь, о похождениях маленьких человечков в мире больших людей.

Первый тираж книжки в 1000 экземпляров Пригожин использовал как визитку, раздавая ее в кругах культурного и политического истеблишмента. Следующий тираж, выпущенный в 2004 году, был демократичнее (2000 экземпляров) и попал в книготорговый оборот.

Книжка сделана по-пригожински, то есть систематически поступается фактами. Пригожин не заявлен автором книги, в этой роли фигурируют его дети Полина и Паша. Ресторатор Евгений значится автором иллюстраций, хотя в том же интервью 2003 года он без задней мысли поясняет, как заказывал иллюстрации двум художникам с разным стилем. Титульный лист горделиво украшает название издательства «Пригожин», в выходных данных значится издательство «Агат». У книги два разных регистрационных номера ISBN, тогда как наличие регистрации (одного номера) было уже тогда обязательным для всех книг, выходящих на территории России. Все это — детали реальности и правила, которыми автор легко манипулирует ради достижения главного эффекта.

А главный эффект, помимо повода для знакомства с представителями российского истеблишмента, заключен в сказочном повествовании. Если его первые эпизоды способны пролить свет на самоощущение кремлевского ресторатора, который путешествует по неизведанному прежде миру «больших людей», финальные сцены содержат важный мотив его дальнейшего восхождения.

Получив доступ в чудесную страну Индрагузию, главный герой возвращается в нее вместе с отрядом друзей и украденной волшебной флейтой, которая может делать «все что угодно». И здесь он обнаруживает, что король-индрагузик, заколдованный много лет назад, с каждым годом становится все меньше. Стражники и приближенные заранее оплакивают исчезновение «великого короля», судьбу которого повторит весь народ. Главный герой с друзьями обещает спасение. Они используют волшебную флейту, обратив вспять непрерывное усыхание короля. Увлекшись, они делают его настолько большим, что тот пробивает крышу замка и просит вернуть его к прежним размерам, чтобы не раздавить подданных. Главный герой удовлетворяет просьбу. «Это очень опасная игрушка», — замечает король, — «…Может быть, вы оставите мне волшебную флейту?» Отряд, явившийся в волшебную страну, соглашается.

Читать полностю…
Share

You are warmly invited to join a meeting and discussion that will shed light on

Resistance and solidarity against repressions in Russia

 

which will take place on Thursday, May 18, at 4 pm
at the associative Turgenev Russian Library (11 rue de Valence, Paris)

Participants :
Maria Menshikova
, doctoral student in Slavic studies (Bochum, Germany), editor of a student newspaper in Russian Doxa,
Yana Teplitskaya
, mathematician, former member of the Public Monitoring Commission (civic prison observatory) in Petersburg (2016-19),
Nadezhda Skochilenko, the mother of artist Aleksandra Skochilenko, political prisoner accused of anti-war counter-propaganda.

Moderator:
Alexander Bikbov, sociologist and specialist in citizen protest, associate member at CERCEC.

Presentations and discussion will be held in English.

Continue reading…
Share

В уже далеком 1999 году, когда по пыльным стенам Института социологии РАН теснились уродливые приземистые сейфы с секретными ротапринтами поздней советской эры, в тех же стенах готовился к выходу сборник «Пространство и время в современной социологической теории«. Интеллектуальная революция грезилась возможной, почти неизбежной. И одним из имен этой революции был Пьер Бурдье. Казалось, достаточно дополнить имевшееся в избытке вдохновение рабочим усилием, чтобы оставить далеко позади решительно опрокинутый и мелко конвульсирующий строй бюрократический науки. С тех пор миновало несколько эпох.

Вскоре после выхода сборника сейфы были беспощадно выпотрошены и свезены в утиль, со стен Института постепенно исчезли выцветшие наивные обои, а административный этаж, ремонтом которого открылась эра московского академического благополучия, облицевали темно-зеленой банной плиткой и украсили доской почета с глянцевыми фотографиями в цвете. Перемены затронули не только институциональные поверхности.

Социальные исследования ощутимо сдвинулись в направлении технической экспертизы. Социологи стали теоретически искушеннее, перестав бравировать через запятую длинным списком имен, который в 90-е воплощал собою внезапную современность, упавшую на нетерпеливые плечи массивным сияющим ожерельем. Утилитарные марш-броски через джунгли нормативности: гражданского общества, среднего класса, инновационных реформ, — дисциплинировали коллективное мышление куда действеннее, чем десятилетие перманентной революции переводов. Обязывающую роскошь современности на время этих операций нередко перекладывали в задний карман, но не забывали снова демонстрировать ее друг другу во время передышек.

Социологи сделались профессиональнее, интеллектуальнее, критичнее и циничнее. И вся эта искушенность, в конечном счете, не привела к разработке страховочного механизма против начавшейся позже войны, нескольких войн. В этом отношении российские социальные и гуманитарные науки сохранили разительную наивность.

В уже далеком 1999 году термин «колониальная социология» из текста Пьера Бурдье, которым открывается сборник, звучал экзотическим, почти неверным эхом другой реальности. На фоне неразобранных руин и все еще запертых сейфов советского административного порядка он был просветом в неопределенность: цеплял взгляд, хотя в общей композиции текста выглядел скорее предлогом для сжатой демонстрации общего схематизма поля науки. «Национальная» и «центральная» наука, с которой Бурдье соотносил «колониальную», куда нагляднее резонировала с недавними перипетиями бывших советских дисциплин, превратившихся в российские.

В отличие от этого, для многих исследователей, перед кем Бурдье выступал в еще более далеком 1975, колониальная наука представала реальностью предельно осязаемой. Она не сводилась к анонимным демографическим сводкам о составе населения Алжира или Марокко, кратким справкам о состоянии сельского хозяйства в Тунисе и торговой статистике (бывших) французских колоний. Не была она и высказыванием лишь «с той стороны баррикад». Многие участники конференции: этнографы, социологи, экономисты, — были непосредственными создателями обширного корпуса знаний о населении и благах территорий, которым национальная администрация интересовалась с целью управлять. И вызов деколонизации, нераздельно политический и интеллектуальный, звучал приглашением к ответственной саморефлексии.

Само выступление не принадлежит к наиболее сильным высказываниям Бурдье применительно к случаю. Он в самом деле обращается здесь к колониальному знанию, больше иллюстрируя работу аналитического инструментария поля науки, чем препарируя с его помощью материю колониализма. Неоднократно упомянув колониальную «науку» в осуждающих кавычках, он обращается с неожиданно суровой методологической критикой к тем историкам, кто не желает всерьез исследовать условия производства этой «наукой» систематических ошибок — в первую очередь эпистемологических, а не политических. Самоцензура предстает у него результатом исключительно социальной и образовательной регламентации, но не полицейского или политического насилия. Все это указывает на то, что Бурдье предлагает свой эскиз уже из перспективы постколониального примирения, а не острого противостояния. Тем не менее, в его выступлении есть несколько важных пунктов, которые сегодня обладают для нас куда большим смыслом, чем в далеком 1999 году.

(Текст выступления Бурдье на конференции по истории и социологии колониальной науки приводится ниже. Перевод повторно сверен с французским оригиналом и незначительно исправлен с целью восстановить важные смысловые нюансы.)

За несколько эпох, миновавших с момента публикации русского перевода, некоторые установки советского культурного консенсуса, все еще сохранявшиеся к концу 1990-х, не были пересмотрены всерьез. Попытки эксплицировать их в пространстве науки неизменно встречали опасливое сопротивление. В числе таких установок оказались колониальные элементы российской и советской культуры, соприродность российских социальных наук государственной администрации, латентный социальный и патентный этнический расизм российского образованного класса. Война превратила этот пересмотр в неотложную задачу. Раньше или позже вопрос о деколонизации прежней советской территории, а вместе с ней и культуры, перестанет быть исключительно политическим. То есть его перестанут адресовать только к «ним» — к фигурам военного и экономического господства. И обратят на себя и на «нас» — интеллектуальных работников, производящих доминантную культуру.

Читать полностью…
Share