Недавно я опубликовал важное расследование о том, как российский государственный капитализм не просто встроился в мировой неолиберальный тренд, а к концу 2010-х миновал эту фазу и раскрыл свою меркантилистскую доминанту. В дополнение к расследованию можно прочесть текстовую версию интервью на RFI, где этот сдвиг рассмотрен на частном примере бизнес-империи Евгения Пригожина, а также послушать аудио-версию на youtube или на странице публикации, нажав кнопку «Слушать» встроенного подкаста.
В интервью:
«Мятеж» Пригожина в условиях перехода российского политического режима от неолиберализма к неомеркантилизму (и основные признаки этого перехода);
Забытые исторические параллели теневого государственно-частного партнерства — «компании» итальянских кондотьеров, английская и голландская Ост-Индские компании;
Как Владимир Путин осуществил государственный переворот собственными руками в 2022 году и какую роль в его подготовке с 2012 года играли культура и пропаганда;
Сколько в России армий и как их число влияет на решение дилемм российского политического режима — конкурентное насилие или бюрократическая централизация, военное княжество или государственный компромисс;
Множество лиц Евгения Пригожина: агент насилия, расчетливый монополист, образованный человек;
Фигуры суверенной идеологии в условиях укрепления суверенной экономики;
Прекрасная Россия будущего и ловушки безразличия фигур российской оппозиции к вопросам социальной справедливости и экономического управления.
Российский политический и экономический режим до сих пор часто осмысливают в категориях 1990-х: слабое государство, неограниченная коррупция, мафиозная власть. Странный «мятеж» Пригожина придал этим трактовкам новый импульс, подпитанный реляциями европейских лидеров и разведок, словно предвкушающих скорый и неизбежный распад слабых структур российского управления. Хотя такая трактовка дает мгновенное моральное удовлетворение всем пострадавшим от незаконных преследований или затяжной, не вполне осознанной травмы агрессора, она остается разновидностью wishful thinking, то есть принятия желаемого за действительное, которое мешает ясному осмыслению актуальных обстоятельств и истоков вторжения в Украину.
Масштабным явлениям: государственному управлению насилием, колониальным интересам в аннексии территорий или устойчивости российской экономики перед лицом международных санкций, — часто недостает объяснения, которое учитывало бы многослойность российского государственного капитализма, создававшегося в несколько этапов на протяжении последних 30 лет.
Насильственное и династическое измерения, безусловно, характерны для этого режима, однако его институциональная механика работает далеко за пределами «бандитской группировки». В 2000-е годы она теснейшим образом синхронизирована с глобальными ритмами неолиберальных реформ (чего настойчиво не желают замечать многие критики), и даже вторжение 2022 года, это трагическое крещендо меркантилизма, становится разновидностью архаизированного ультрамодерна.
Чередование фаз и переломный 2012
В 2000-е годы высокопоставленные российские управленцы одержимы неолиберальным искушением, которое, как и повсюду в мире, обещает рост производительности за счет конкуренции, требует прибыли от нерентабельных отраслей, в частности от образования и культуры, и акционирует общественные блага ради извлечения дохода. В государственном управлении доминируют либеральные экономисты, такие как Алексей Кудрин, высокопоставленные администраторы с интеллектуальными претензиями, подобные Владиславу Суркову, и пропагандисты со вкусом к западной философии, среди которых особое место принадлежит Глебу Павловскому.
К концу 2010-х эта форс-идея вытеснена другой, неомеркантилистской, которая, никоим образом не отменяя требования прибыли, связывает благополучие страны с ростом суверенных ресурсов: укреплением и расширениемтерритории,импортозамещением и профицитом торгового баланса, автономией финансовой системы, ростом рождаемости. Эта перемена коренится в политических и культурных сдвигах, в ходе которых экспертами и субподрядчиками правительства все чаще становятся носители не просто консервативной, а крайне правой нишевой повестки. В ходе реакции на гражданские протесты 2011-12 годов прозападных министров и «интеллектуальных» администраторов сменяют лоялисты и показные «патриоты», а роль парламента сводится к легализации решений президентской администрации. В ее высших эшелонах лояльные цензоры Вячеслав Володин и Алексей Громов занимают место «экспериментатора» Суркова, а аффилиированных политтехнологов-манипуляторов в интеллектуальном стиле Павловского сменяют не очень щепетильные бизнес-подрядчики, подобные Евгению Пригожину. Приход в правительство бизнесменов от патриотической пропаганды, таких как Владимир Мединский не отменяет неолиберального прессинга в образовании и культуре, а лишь усиливает его, пополняя список показателей эффективности духовностью и патриотизмом.
На деле, эти две тенденции российского государственного управления, неолиберальная (нацеленная на эффективность и рентабельность) и неомеркантилистская (озабоченная территориальным суверенитетом, самодостаточностью и естественным воспроизводством населения), сосуществуют на протяжении трех десятилетий, переплетаясь и чередуясь в институциональных преобразованиях. Так, меры по поощрению рождаемости, подобные учреждению материнского капитала и первые рекламные кампании под лозунгами трехдетности, профинансированные из федерального и регионального бюджетов, относятся к концу 2000-х. Конвульсивный возврат этих и подобных им попыток «естественными средствами» замедлить депопуляцию российской периферии можно наблюдать параллельно с тем, как неолиберальная дисциплина эффективности внедряется через профессиональные институты на тех же территориях.
Осуществленный проект федеральных университетов-гигантов рубежа 2000-х и 2010-х, как и частично реализованная концепция культурной политики 2014 года, наряду с неолиберальными задачами эффективности преследуют неожиданно серьезные меркантилистские: привязка молодежи к территории, пополнение населения в пустеющих регионах, создание защитного «геополитического» пояса в периферийных зонах страны. Так, федеральные университеты на востоке страны, очевидно, выполняют функцию демографических «хабов», учитывая низкую плотность населения в этих регионах (см. диаграмму ниже). Тогда как учреждениям в южных регионах и в Калининграде отведена роль приграничных «форпостов». И в обоих случаях меркантилистская логика «национальной безопасности» здесь тесно переплетается с неолиберальным мотивом инвестиций в «привлекательность» регионов.
Le régime politique et économique russe est encore trop souvent perçu à travers le prisme des années 1990 : l’État faible, la criminalité envahissante, la corruption généralisée. Des phénomènes politiques de grande échelle, tragiques comme l’invasion de l’Ukraine ou étonnants comme la résilience de l’économie russe face aux sanctions internationales, manquent une explication qui tiendrait compte du caractère composite du capitalisme d’État russe, construit en plusieurs phases au cours de ces dernières 30 ans. La dimension patrimoniale et violente est certes caractéristique de ce régime, pourtant sa construction institutionnelle dépasse largement l’effet d’un petit gang, étant globalement synchronisée, dans les années 2000, avec les rythmes mondiaux et représentant même en 2022, dans ce tournant tragique, une version de l’ultramodernité archaïsante.
Dans les années 2000, les hauts fonctionnaires russes sont obsédés par une tentation néolibérale qui prétend, comme partout dans le monde, d’augmenter la productivité grâce à la concurrence, de tirer profit des secteurs non-profitables comme l’enseignement et la culture, et de rentabiliser les biens communs. Les structures bureaucratiques sont dominées par des économistes libéraux comme Alexeï Koudrine, des hauts administrateurs à prétention intellectuelle comme Vladislav Sourkov, et des propagandistes à gout de la philosophie occidentale comme Gleb Pavlovsky.
Vers la fin des années 2010, cette obsession est supplantée par une autre, la néomercantiliste, qui, sans jamais abandonner l’idée du profit, attribue le bien-être du pays aux ressources souveraines, et notamment au territoire, à la balance commerciale excédentaire, à l’autonomie monétaire et à la hausse de natalité. Suite à la réaction aux protestations citoyennes (2011-2012), les ministres occidentalisés et les administrateurs «intellectuels» se voient remplacés par des loyalistes et souvent «patriotes» ; le rôle du parlement est réduit à arranger les décisions de l’administration présidentielle. Au sein de cette dernière, les «grands censeurs» Viatcheslav Volodine et Alexeï Gromov prennent la place de Sourkov ; tandis que les maîtres manipulateurs du type intellectuel de Pavlovsky sont substitués par des soumissionnaires peu scrupuleux «faits maison» comme Evgueni Prigojine.
En fait, ces deux tendances de l’administration publique russe, la néolibérale (la performance et la productivité) et la néomercantiliste (la souveraineté territoriale et l’autarcie économique), se juxtaposent au cours de trois décennies, s’alternant dans les transformations institutionnelles. De façon patente, ces alternances sont traduites dans des clichés de l’idéologie dominante, où les slogans de la démocratie et de l’État de droit sont abandonnés au profit de la mission singulière, historique et morale, de la Russie et de la justice spécifique russe opposée à la décadence occidentale. Mais tout ne se résume pas aux formes symboliques et à la culture dominante adoptée par la classe politique. Des indicateurs objectifs à l’échelle macro clarifient considérablement le cours des changements.
Je propose ici quelques diagrammes et commentaires qui accompagnent l’entretien «Radiographie de l’État russe» publié par lundimatin et qui révèlent plus en détail les thèmes qui y sont abordés. Cliquez sur les images pour les voir en taille plus grande.
Cible principal des réformes néolibérales, le secteur public, révèle très clairement la coexistence et l’alternance des deux tendances. Dans le domaine de l’enseignement universitaire, soumis aux réformes homologues à la LRU, la tendance néolibérale culmine à la fin des années 2000 et début des années 2010. Le nombre d’universités privées (la ligne verte du graphique ci-dessous, l’axe de référence est à droite) et la proportion d’étudiants payant leurs études (la ligne rouge, l’axe de référence est à gauche) touchent leur maximum. A la fin des année 2010, le gouvernement «coupe les branches» et réduit considérablement l’espace de l’enseignement privé. Le paradoxe de ces opérations allant dans les deux sens consiste en fait que elles ne change que très faiblement le nombre total d’étudiants payant leurs études. Cela veut dire que la commercialisation de l’espace universitaire ne passe pas par le secteur privé, mais principalement par les universités publiques qui forcent une moitié d’étudiants et de leurs familles à recouvrir la totalité des coûts de formation. Et que le tournant moraliste et nationaliste marquant le monde universitaire à la fin des années 2010 n’inverse nullement cette tendance.
Prigozhin, personaggio eclettico, autore di un inquietante quanto rivelatore libro per bambini, imprenditore conosciuto nel contesto bellico come un Signore della guerra proprietario dell’importante armata Wagner, è un personaggio di primo piano nel modello di un capitalismo in mutazione nello Stato russo; modello per il quale avevo proposto, in un’altra pubblicazione su MicroMega, la definizione di “capitalismo neomercantilista”. Consiste in una formazione governativa, ma composta anche di partenariati pubblico-privato che si trasforma e muove dai principi neoliberisti della produttività, del libero scambio finanziario e di manodopera, verso l’ossessione del territorio, delle risorse naturali, della densità di popolazione e della sicurezza del perimetro sovrano, il quale va allargato per assicurare il benessere economico e politico.
La figura di Prigozhin e delle sue imprese negli ultimi dieci anni illustrano perfettamente questa mutazione verso un modello neomercantilista. Perché Prigozhin ha fondato il suo business sì sulla milizia privata ma prima ancora, come è stato più volte detto dai giornali, sul business della produzione dei pasti; per questo viene chiamato a volte “lo chef del Cremlino”.
by Alexander Bikbov, published in openDemocracy, 4 July 2023
Yevgeny Prigozhin, head of the Wagner private army, once wrote kids’ stories. What can they tell us about his ‘March on Moscow’? Why call Wagner’s mutiny a second coup and which one was the first? How the beginning of Prigozhin’s story makes part of a regression of the Russian state capitalism to its neo-mercantilist mode and what its final chapter has to do with a claim to the monopoly of the legitimate use of physical force?
The final scene of the tale contains important images; the hero returns to Indraguzia with a troop of friends and a stolen magic flute that can do ‘anything’. There, he discovers that the king, who was bewitched many years before, is getting smaller every year. The once-great king’s minions and guards lament his inevitable disappearance. The hero and his friends promise to save him. They use the magic flute, reversing the constant shrinking of the monarch. But they get carried away and make him so big that he breaks through the roof of the castle and asks to return to his previous size, so as not to crush his subjects. The hero grants his request. “This is a very dangerous toy,” the king remarks, “maybe you can leave me the magic flute?” The troop agrees.
Les événements qui ont immédiatement suivi la rébellion de Evgueni Prigojine, dans les structures de force russes, sont à la fois étonnants (pour la suite d’un putsch) et révélateurs (pour la reconstitution de l’État). L’amnistie immédiate des insurgés et l’incorporation des mercenaires de l’armé privée «Wagner» aux rangs du Ministère de la défense ; l’armement de la Garde nationale, la «police du président», avec des équipements militaires lourds, les chars compris ; le transfert des missiles nucléaires en Biélorussie que Prigojine en personne semble avoir accompagnés. Certes, la propagande russe est orchestrée afin d’assourdir l’idée risquée d’un contre-pouvoir efficace qui reprend rapidement le territoire national. Pourtant la révision du sombre partenariat public-privé et la centralisation des moyens de la violence, et donc une tentative d’en refaire le monopole d’État, sont clairement observables.
En 14 minutes Baptiste Muckensturm discute avec Alexander Bikbov sur France Culture le sens de la rébellion de Prigojine pour le monopole revendiqué de l’usage légitime de la force physique sur un territoire, selon la définition de l’État donnée par Max Weber. L’émission a été préparée avec une collaboration de Lucas Lazo qui a manifesté l’intérêt et la compétence exemplaire, ainsi qu’avec la contribution constante de l’équipe entière.
Pour savoir plus des motivations possibles de Prigojine révélées dans son conte pour enfants (mentionné à la fin de l’émission), consultez ce texte écrit en russe utilisant le bouton de la traduction automatique en bas à droite de l’écran.
Related posts / Также смотрите:
L’État d’urgence banalisé Colloque international La routinisation de l’État d’urgence ? Comparaisons internationales...
В 2002 году в мире детской литературы произошло примечательное событие, которое, впрочем, осталось почти незамеченным. Евгений Пригожин, владелец комбината питания «Конкорд», выпустил книжку сказок «Индрагузик». Впоследствии Пригожин стал владельцем «фабрики троллей» и частной военной компании «Вагнер» — двух предприятий, расчетливо разместившихся за границами юридической и этической регуляции. Но в тот момент он еще не был князем постправды и вряд ли мысленно примеривал на себя амуницию военного князя. В сдержанном смокинге он обслуживал ужины Джорджа Буша-младшего и Владимира Путина, с позиций пришельца осваивая кремлевскую страну чудес и ее интриги. Именно в этот период, по его словам в перерывах между приемами и банкетами, он записал для двух своих детей истории на ночь, о похождениях маленьких человечков в мире больших людей.
Первый тираж книжки в 1000 экземпляров Пригожин использовал как визитку, раздавая ее в кругах культурного и политического истеблишмента. Следующий тираж, выпущенный в 2004 году, был демократичнее (2000 экземпляров) и попал в книготорговый оборот.
Книжка сделана по-пригожински, то есть систематически поступается фактами. Пригожин не заявлен автором книги, в этой роли фигурируют его дети Полина и Паша. Ресторатор Евгений значится автором иллюстраций, хотя в том же интервью 2003 года он без задней мысли поясняет, как заказывал иллюстрации двум художникам с разным стилем. Титульный лист горделиво украшает название издательства «Пригожин», в выходных данных значится издательство «Агат». У книги два разных регистрационных номера ISBN, тогда как наличие регистрации (одного номера) было уже тогда обязательным для всех книг, выходящих на территории России. Все это — детали реальности и правила, которыми автор легко манипулирует ради достижения главного эффекта.
А главный эффект, помимо повода для знакомства с представителями российского истеблишмента, заключен в сказочном повествовании. Если его первые эпизоды способны пролить свет на самоощущение кремлевского ресторатора, который путешествует по неизведанному прежде миру «больших людей», финальные сцены содержат важный мотив его дальнейшего восхождения.
Получив доступ в чудесную страну Индрагузию, главный герой возвращается в нее вместе с отрядом друзей и украденной волшебной флейтой, которая может делать «все что угодно». И здесь он обнаруживает, что король-индрагузик, заколдованный много лет назад, с каждым годом становится все меньше. Стражники и приближенные заранее оплакивают исчезновение «великого короля», судьбу которого повторит весь народ. Главный герой с друзьями обещает спасение. Они используют волшебную флейту, обратив вспять непрерывное усыхание короля. Увлекшись, они делают его настолько большим, что тот пробивает крышу замка и просит вернуть его к прежним размерам, чтобы не раздавить подданных. Главный герой удовлетворяет просьбу. «Это очень опасная игрушка», — замечает король, — «…Может быть, вы оставите мне волшебную флейту?» Отряд, явившийся в волшебную страну, соглашается.
